Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Женюрка!

Я через неделю получу больше 1000 рублей, которые тебе все вышлю или сразу, или двумя очередями. Среди двух чинов, может быть, пошлю Осипа, может быть, нет, это мне еще неясно. Аксельбанты мне пришли; одни белые, если найдешь, другие защитного цвета. Андр[ей] Алекс[андрович] говорил, но как-то скудно: или он плохой наблюдатель, или память плохая, или больше занят своими делами. Знаю, что он завозил тебя к своей матушке; говоря об этом, он все старался оттенить, что погода была хорошая и он не рисковал тебя простудить. «Тогда, – замечал я, – вы могли ее раструсить… шины-то у вас резиновые?» Он смутился и при общем смехе объяснил, что резиновые и за это он не боялся.

Рыбки, которых ты прислала, протухли, но зато куличи и мазурки выше всякой похвалы, и мы их с сожителем очень одобряем. Он собирается в отпуск, но решится ли, еще не знаем.

У нас теперь самая первая сторона дела: приискание Гале жениха, мы в хлоп[от]ах все. Женихи из-за войны такая теперь редкость, на вес золота. Сначала думали об очень хорошем, а теперь найти хоть бы плохонького. В деревнях коровий вопрос теперь стоит – и комично, и драматично, как многое в жизни. Мне передавали один очень забавный анекдот, да неудобно рассказывать… Боюсь, письмо вскроет цензорша, и мне неудобно приводить ее в смущение.

Целую миллион раз свою женушку.

Любящий и ужасно преданный муж Андрей.

Я тебе кажется, писал, что у меня оказалось всего-навсего три простыни (с Передирием пришла одна), так что одну простыню или три мне нужно для 2–3 смен. Нужна почтовая бумага линованная… я все побираюсь пока. Полотенец у меня всего два… пока ничего, но лучше бы еще одно, если можно; с тремя-то уже я обойдусь.

Дорогая моя женушка!

Вчера вечером получил твою открытку с известием, что у тебя был Андрей Александрович… поздновато немного и не так, как я говорил и как он мне обещал, но раз ты чувствуешь себя хорошо, то Бог ему простит. Я уже начинаю его ждать с посылками. К Страстной пошлю тебе писаря, вернее прикажу ему заехать и в Петроград, когда он будет командирован в Москву по делам.

Сегодня на моих глазах проезжали Галю и Героя, а Ужок бегал за ними на свободе… забавно было смотреть. Совсем как ребенок: сначала все дурачился и выбегивал гораздо больше пространства, чем мог, выкидывал задними ногами, давал неприличные звуки, а потом скоро остыл, отставал и кричал благим матом… были уставши.

Пришлось выйти и подкрепить его силы двумя кусочками сахару. Осипа вклеиваю пока к Самохину и, кажется, несколько регулирую этот сложный вопрос. Рассказ Передирия очень печален, и картина жизни, столь ровная и светлая при мне, стала тягостной. Конечно, Передирий сгущает краски, но и за этим сгущением много остается темных цветов. Митя сильно повздорил с шефом и уехал в отпуск.

Я начал с сожителем говеть, и будем продолжать это до послезавтра. Случайно попали на самого простого и скромного из полковых батюшек; красноречие его из захудалых. Сегодня он говорил слово; оно было искренне и просто, но уже слишком просто… Вышедши с сожителем из церкви, мы начали припоминать «слово» и впали тотчас же в такой смешно-греховный тон, что потеряли больше, чем приобрели только что законченной молитвой.

Мне интересно, зная офицеров Каменецкого[22] полка, теперь анализировать, что из каждого из них вышло. Постепенно я узнаю то про того, то про другого. Помнишь Карпика, изящного и недурного молодого человека. Из него вышло то, что и нужно было ждать по его «специальности». Бои ему сразу же пришлись не по вкусу, он довольно быстро нашел, что у него выпадает какая-то кишка, и… очутился в более спокойных местах и, вероятно, не один. В этом же духе поступил поляк З., друг и приятель Соколовского, но менее быстро: он убедился в том, что его представление прошло через 1–2 инстанции, и тогда отыскал в себе хворь… какую, не помню: мало ли кишок, которые выпадают, или селезенок, которые блуждают… Мой товарищ по картам, Гл[уша нов ск]ий, тоже повел себя подозрительно, хотя точно сказать еще не могу, а грешить не хочу. Про его родственника Бег-ва рассказывают целые легенды: он заделался сумасшедшим или, действительно, стал таким от пережитых волнений. Он и теперь переходит от испытания в одном учреждении к испытанию в другом.

Словом, война, как нож опытного хирурга, вскрывает все внутренности и выкладывает их наружу: вот вы какие, говорит она, вот каково существо вашей души и совести, а какие вы были раньше, я не знаю, да это меня и не интересует. А кто же уцелел и остался на кровавом посту? Скромные, в мирное время «удовлетворительные», часто только терпимые… Если бы в старое время сказать Соколовскому, что у него в полку останутся только Тушин, Фофанов, Шелепин, Хмелевский и т. п., а Суворов, Ватман и т. д. будут изъяты, он взялся бы с отчаянием за голову и просил бы пощады… а на войне все это свершилось само собою, и от этого не стало хуже, а лучше: остались люди прочные, привыкшие к огню и испытанные. Грустно подумать, что минет война, из углов вылезут тараканы, и бедные боевые пчелы будут задушены массой, отодвинуты на задний план и их труды, их военные работы будут обесценены и заменены глубоко мирными расценками.

Из твоей краткой открытки я вижу, что ты зачувствовала себя неплохо и в первый раз заснула хорошо… 13 марта, т. е. ровно месяц спустя после 13 ФЕВРАЛЯ… месяц целый плохого сна, это Бог знает к каким можно придти выводам. Я написал сыновьям письма (Кирилке – два) и теперь жду от них ответы, которые должны быть написаны правильно и красиво. Я и сам за собою слежу в минуты писанья им более внимательно… Математика тихонько, но подвигается, и если я улучаю свободную минутку, то занимаюсь ею с большим наслаждением. Так как «Психология» теперь остается у меня, то ее я перестал читать, прочитав две трети. Более легкое чтение мне теперь совсем не удается. Пришел с вечерни. У нас тепло, но холодновато.

Давай, моя детка, твои более веселые теперь глазки и губки, а также наших малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя женушка!

Получили с Осипом четыре письма: он – одно от Тани и я – три от тебя, Нади и очень занятого молодого человека (Кирилл Андреевич). Последнее письмо получить было очень лестно ввиду излишества забот и трудов, лежащих на плечах этого джентльмена. По-видимому, таким же вниманием к юному джентльмену прониклась и цензура, так как она отметила Кирилкину литературу своим штемпелем. Мы по поводу этого много смеялись, думая, что цензор, вероятно, из слепых, так как зрячий за 10 шагов мог бы различить лапку и каракули восьмилетнего «анархиста» или «доносчика». Не стала ли «Мадмумазель» приходить к моим сыновьям каждый день, иначе не могу понять, почему она выставляется главной препоной на пути Кирилкиного писательства? И почему это, едва усталый мальчик вернется из школы, она тут как тут? Предлагаю Вашему Превосходительству в этом разобраться и мне донести; если же Ваше Пр[евосходительст]во усмотрите некоторую политическую пакость со стороны Его Пр[евосходительст]ва, то рекомендую В[аше]му Пр[евосходительст]ву некоторые мероприятия по мягкому (хотя и очень упругому) месту Его Пр[евосходительст]ва.