Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Вчера получили телеграмму о взятии Трапезунда, и нашему ликованию конца не было. Это третий удар тевтону (Эрзерум, неудачный Верден), после которого ему оправиться будет едва ли возможно и отбрехаться едва ли останутся какие ресурсы. Я что-то во сне видел на эту тему и целое утро дурачусь то с офицерами, то теперь с женкой.

Сейчас написал письмо Ал. Н. Ончокову, которое пошлю вместе с описанием подвига его батареи… как я люблю этого человека: оттого ли, что три месяца почти каждый день стояли с ним плечо к плечу пред ликом смерти, или, может быть, потому что он хороший человек, или потому что он калмык… видишь, много есть у меня солидных причин.

Сейчас пришел с «12 евангелий». Батюшка устроил чтение в ограде церкви (в ней своим служил местный священник), здесь же после восьмого чтения мы пропели «Разбойника», после которого батюшка сказал теплое слово. Кругом ходили тучи, вправо гремел гром, а у нас было тихо и горели свечи. Было славно, уютно и проникновенно. Мы орали здорово – торжественно и страстно. Батьку мы настроили своим пением. В его слове были очень удачные места. Напр[имер], Вильгельма, произнесшего свою воинственную речь солдатам (о владычестве мировом тевтонов), он сравнил с фарисеями, кричавшими в своей сатанинской гордости «распни Его» о том, кто нес им мир и правду… кричали во имя царства гордости и зла. В другом месте солдата, неисполняющего своего долга, он сравнил с воином, нанесшим Христу пощечину. Это было особенно и сильно, и трогательно.

Игнатий мой очень тих, а у сожителя Корба еще, кажется, тише; прямо смешные какие-то. Попробуешь пошутить с каким-либо, вылупит глаза, как будто его стал сечь розгами.

Еще тебе арм[янский] анекдот: «Узнай, что будет? Спереди мокро, сзади мокро, направо мокро, налево мокро, вверху мокро?» Подумай-ка, женушка!

Корба теперь поехал в отпуск, и Игнатий про него говорит, что его сон не взял, т. е. от радости он не мог спать. Сегодня Галю водили на последнее свидание, но… она не была уже любезна, и всеми средствами – зубами и ногами – она говорила кавалеру, что его миссия кончена… Как это все осмысленно в природе: наслаждение или потребность только в пределах надобности продолжения вида; удовлетворена эта надобность и… нет чувства. И думается мне, что все то, что воспринимается как прекрасное, будящее чувство, сфера всех чувственных эмоций есть что-то подспорное, не само по себе, что-то помогающее другим явлениям, более глубоким и существенным.

Ответ на первую арм[янскую] загадку: «Трамвай № 6».

Сегодня писем от мальчиков не получил, и мне скучно без их каракуль. Скажи им, что за каждое письмо – особенно красиво написанное – я им буду присылать фотогр[афические] карточки; за хорошее письмо три и больше. Виды окопов, орудий, как солдаты живут… очень интересно.

Ответ на вторую арм[янскую] загадку: «Карапет нырнул».

Завтра или послезавтра Осип будет у вас и порасскажет моей милой женушке много кое-чего. Пора ложиться: минувшую ночь спал не больше 5 час[ов]; провожал утром сожителя.

Давай, моя славная квочка, свои глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

P. S. Если рояль стоит 400 руб., то отчего же не купить: каждый месяц рояль сбережет тебе 10 руб. Целую. Андрей.

Дорогая моя женушка!

С праздниками голова кругом идет, и я никак не найду времени написать тебе. Вчера третью ночь ложусь после полуночи: то молимся, то по гостям ходим. На первый день я, вопреки принятой манере, разговевшись наскоро в одном полку, возвратился в церковь и отслушал литургию, что затянулось до 4,5 часов. Устал очень, но был и доволен: читалось евангелие на двух языках – славянском и молдавском, «Господи, помилуй» иногда пелось по-молдавски («Домнэ милуешты») и т. п. Три дня христосуюсь с солдатами то в одном, то в другом полку, но не со всеми, а только с Георгиевскими кавалерами… да и это выходит много. Вчера был в Каменецком полку и снимался с офицерами… по карточке, которую пришлю тебе по изготовлении, ты увидишь, сколько осталось твоих знакомых.

Рейтузы мне все-таки успели приготовить, и на праздниках я хожу полным франтом. Игнатом своим я очень доволен; он страшно тихий, боязливый, старательный без конца. Чувствую, что начинаю к нему привыкать. У него нет ни отца, ни матери, и даже в отпуск ему ехать некуда, разве к престарелым дяде с теткою… […] До меня он был, по его же словам, «резервным», т. е. служил затычкой. До меня попал на услужение четырем сестрам, присланным в дивизию для тифозных прививок, а из этих сестер одна была несколько образованна, а остальные были совсем простые… бабы с косынками. Представь себе положение Игната у таких «барынь»!

Галя совершенно спокойна, Ужок растет и становится умным. Понял, чего от него ждут на корде, и бегает, хотя очень это не любит… как Генюша, точь-в-точь. Дать деркача, прыгнуть, побезобразничать (т. е. почитать Купера или поиграть в солдаты) – это его дело, но побегать равномерной рысью – приготовить основательно урок – это он не любит и все косится на Передирия, а особенно на его длинный кнут. А когда эта дылда по приказанию ложится посреди двора и лежит, покряхтывая и вытянув ноги, словно боров, это картина удивительная. Один из моих офицеров его страшно любит и при гоньбе на корде всегда присутствует.

Пропустил почти весь день. Только что возвратился из одного полка, где провел вечер… говорил. Туда и назад ездил на автомобиле. Возвратился и получил от моей ненаглядной женушки письмо от 6.IV. Про малышей ты пишешь теперь гораздо больше, и это страшно интересно. Сейчас час ночи, и у меня «слипаются глаза». Чтобы не задерживать, кончу сейчас. Давай глазки и губки, и малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму, поздравляю их с Великими днями.

Моя цыпка, моя детка!

Хочу еще поболтать с тобою. Теперь вот три дня, как я живу в шуме и гаме, но при этих условиях мне недостает тебя больше, чем в дни работы или боевых переживаний… Там поглощают события, здесь один шум, и сквозь него встает твой образ, и меня тянет к тебе неудержимо. Хочется увидеть, хочется обнять, видеть твои протянутые для поцелуя губы. Мне часто говорят: «О чем это вы задумались, Ваше Пр[евосходительст]во?» А я, отворачиваясь от назойливого взора, проникающего в мое сердце, отшучиваюсь фразой: «Так себе смотрю… без мысли». Верят ли, не знаю, но говорю им неправду: мои думы летят к тебе, полные желаний и тоски, к тебе летят мои окрыленные фантазии, мои неспокойные надежды и упования… Я знаю, ты нарядилась теперь в свое новое платье, тоненькая и изящная, и веселишься, встречая с малышами праздник… Не забудь же, моя золотая, в своем праздничном уборе и времяпрепровождении своего далекого и одинокого мужа, который так грустит по тебе, так тянется к тебе всеми своими фибрами… Спокойной ночи, мой ангел и мое единственное в жизни утешение.