Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Галю постепенно вылечиваем и совместно с Передирием очень этому рады. Лошадь вновь обретает утерянную было ценность. Ужок работает, но лентяй и получает немало березовой каши. (Как это Ея читает: «Видно ты… не отведал у папаши».)

Вчера на обеде подслушал интересный диалог (на празднике одной части). Против боевого прапорщика сидит «военный» господин, прикомандированный к Красному кресту, выдающий себя за поляка, но по фамилии несомненный немец. У прапорщика шрам вдоль левого виска. «Это вы в бою получили шрам?» – «Нет, в мирное время… дрался на дуэли… на войне был ранен в ногу». «Поляк» оживляется; он, оказывается, спортсмен и хорошо на чем-то дерется – эспадронах ли, шашках… «А хорошо бы теперь поупражняться», – бросает он. «Теперь неинтересно». «Но может же случиться опять дуэль, и хотите – не хотите, будете драться!» «Нет, не буду, – спокойно отвечает прапорщик, – это все мирные занятия… Теперь мои чувства и злобы, и гнева, и даже спортивные принадлежат не мне, а моему Государю, и я применяю их, как он укажет…» На этом разговор прервался. Интересно было слушать эту беседу и сопоставлять собеседников: тылового господина, изящного, хорошо одетого, и окопного господина со шрамом на виске, одетого в походную рубашку.

От тебя нет ни писем, ни солдата, и мне досадно, что ты ничего не прислала с генералом Невадовским – он приехал уже больше недели. Особенно мне странно, что нет солдата. Я нарочито посылал его так, чтобы он приехал к нам на Святой неделе, когда у нас праздники и мы на отдыхе: спокойно можно получить и раздать все подарки. От сыновей так же нет ни строчки. Сели мне они писать еще на Страстной неделе и, по-видимому, все еще пишут.

Послушаешь все ваши съезды (Пироговский, педагогов и др.) и разводишь руками: все они какие-то антигосударственники, не учитывающие ни момента, ни хода нашего общего корабля. Так говорят про азартных игроков, что они продолжают свою игру и когда клуб обнят пожаром, и когда корабль идет ко дну. Особенно милы доктора: сколько краснобайства и гражданской слезоточивости «во имя памяти Пирогова», а не подумали ли они, что этим политиканствующим зудом они на фоне великой борьбы оскорбляют только память Пирогова; тот и говорил, и делал, а его преемники только разглагольствуют. Интересно с этими словами почтенной корпорации сопоставить такой факт: запросили врачей тыловых учреждений (кажется, Красный крест) одного фронта, не хотят ли они сменить добровольно врачей на позиции (полковых), которые устали, изнервничались, ослабли духом и телом… Отозвались всего два! А попроси тех же врачей поговорить, сколько бы они наговорили, сколько бы показали пылу и благопожеланий! И когда знаешь такие факты, как смешно и противно слушать эту корпоративную болтовню, все эти красные слова, все эти критикующие и негодующие тезисы! Чтобы Павлушка [Снесарев] на съезде как брат воюющего человека огорошил бы своих камерадов каким-либо патриотическим жестом или губительной насмешкой. Педагоги – те хоть Государя не забыли, за это многое им в их болтовне прощается.

Давай, цыпка моя, твои губки и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

У нас в саду рай: отцветают яблони, но расцветает сирень, которой масса… Чудно! Но нет только моей женушки, моего беленького цветка… самого лучшего. Андрей.

Дорогая моя детка женушка!

Завтра выедет в Выборг один из моих офицеров и повезет тебе большое письмо. Офицера звать Акутин Павел Тимофеевич. А сейчас я сел, чтобы черкнуть тебе несколько слов. Вчера, после долгого перерыва, получил твое письмо (№ 60) от 21.IV. Ты пишешь его набыстро, но для меня очень важно сообщение об опоздании Корнея, так как я начинал уже думать, что он или заболел, или куда-то исчез. Что мой Георгий нашел, наконец, себе убежище, мне очень приятно… ты права: это самое важное, остальное – все пустяки.

Петроградский в[оенный] начальник пишет мне, что он станет тебе выдавать только на 67 руб. больше (а не на 87, как я дал наряд); он очевидно, думает, что мое требование денщицких неправильно. Я ему написал объяснение по этому поводу, но думаю, что оно запоздает, и в ближайшую выдачу ты получишь только 501 руб. (а не 521). У нас стоит роскошная погода (как исключение, сегодня немного дождит), и из парка идти не хочется: целые бордюры сирени идут по парку густыми лиловыми линиями, цветы яблонь осыпаются – бело вверху и внизу, аромат дивный и кругом мило, уютно и тихо. За это время мы ожили, отдохнули, ребята подзагорели и раздались, поздороваешься – орут барабаном, о землю ступят – гул идет… Божественные люди! До земли клонишься перед великим стратегом земли Русской – русской бабой, которая народила этого народу в таком обилии, что ему нет конца и краю.

Один из моих адъютантов возвратился из отпуска и привез мне защитные аксельбанты и материи на штаны. Акс[ельбанты] нашел, кажется, в Брянске, а в Киеве все разобрано до нитки. Базанов (Каменецкого) тоже поедет в Петроград, но я с ним уже посылать ничего не буду, а попрошу только зайти к тебе. Если мне выйдет Георгий, то постараюсь приехать к вам на Самсоньевский… Ты мне хорошенько отпиши твой адрес, чтобы я не спутался. А оттуда мы с тобой, может быть, катнем в Новочеркасск к Яшке [Ратмирову]… если, впрочем, пожелаем маяться на железной дороге.

Вчера Передирий выезжал на Герое, Галю вел в поводу, а Ужок бежал на свободе… картина. Он теперь страшно жирный, на заднице желоб, лоснится на солнце, черный, «как галчонок». Офицеры все любовались, какие он выкидывал на свободе артикулы. Страшная красота. Балуется все время, когда не спит. Пер[идирий] дует его каждую минуту, а кричит на него каждую секунду… а ему горюшка мало. Давай твои губки и глазки, а также нашу мелюзгу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Перейдет ли Генюша без переэкзаменовок? А.

Моя славная, голубая и золотая женушка!

Это письмо тебе вручит Павел Тимофеевич или перешлет в Петроград с посыльным. С 3-го по завтрашний апрель мы проживали в д[еревне] Несвой, завтра перебираемся в Стаучаны. Пав[ел] Тим[офеевич] тебе все объяснит по карте, когда посетит в Петрограде. Прожили мы, отдыхая, при хорошей погоде и ленивом времяпрепровождении. Отпраздновали Пасху, проводили Михаила Васильевича, а теперь ждем нового начальника г[енерал]-м[айора] Вероновского, бывшего начальника штаба 8-го корпуса. Говорят, человек веселый, красивый, любит карты и женщин, не любит дела… по натуре человек неплохой, но легкий. Из всех командиров, которых называли, этот, вероятно, все же лучший. Относительно Лели я тебе уже писал и чуть ли не два раза, но свое мнение о переезде ее ко мне я несколько изменил по двум причинам. Я здесь долго едва ли останусь, через один, много два месяца, получу штаб корпуса и уйду в другое место; кроме того, наш отряд не особенно удачного состава: уполномоченный – человек хороший, но безвольный и внутренне безразличный… ему все трын-трава. Из шести сестер лишь две нормальны (здоровы, спокойны, уравновешенны), из остальных одна дурного поведения (довольно видная дама, разводка), а остальные три – старые девы и притом истерички. Из этих троих одна закатывает истерики каждый день и одна – если и не каждый день, то здоровые. Все это не было мне ясно, пока мы были на позиции, но здесь в резерве все это выплыло наружу и предстало в опасной наготе. Определить нервную Лелю в такую милую компанию – это окончательно сделать ее больной и расшатать ее нервы. Может быть, и в других отрядах дело обстоит не лучше – наш, по крайней мере, не грешит развратом и имеет приличную репутацию, но наш-то по своим специфическим особенностям особенно будет для Лели вреден. Да и дела у него мало, а в будущем едва ли и предвидится. Вот почему я боюсь за Лелю и полагаю, что сейчас ей направляться ко мне не стоит.