Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Осипа можешь удержать, пока он вас не перевезет и не устроит.

Одно из твоих писем, в которых ты мне хотела что-то рассказать из петроградских сплетен, было замазано цензурой. Мне было и досадно, и обидно. Не стоит, моя голубка, писать об этом: Петроград и глуп, и гнил, в нем много болтовни, в которой сам черт не разберется.

Пав[ел] Тим[офеевич] тебе все расскажет и про нашу жизнь, и про то, где какие полки стоят и какой противник против нас. Ты, конечно, обо всем этом не распространяйся, а сама-то знай и на карте поотмечай (карта 3 версты в дюйме, окрестности Хотина к югу).

Мне страшно жаль покидать наше насиженное место, мой милый парк. Если бы остаться еще хоть неделю, когда отцветет сирень, то можно уехать с более легкой душою.

Ты интересуешься, что я делаю по отъезде Мих[аила] Вас[ильевича]? Командую дивизией, хотя не официально. Последнее делает командир арт[тиллерийской] бригады – мягкий и добрый старичок генерал Рыбальченко. Тебе это пояснит тот же Пав[ел] Тимофеевич.

Во 2-м Линейном, о котором я тебе писал (он при нашем корпусе), находятся Карягин, Безродный, Самохин, Просвирин, Рудаков, Вовочка [Ерыгин], Труфанов (Георгий) и др., и теперь все почти или большинство находятся или под судом, или под следствием (подчеркнутые под следствием). Об этом не нужно пока говорить, так как всё, может быть, кончится, благополучно. Самохин, напр[имер], обвиняется в том, что вместе с трупом полковника Пацапая и еще одного офицера провез в том же вагоне пианино; Просвирин – во многих воровствах и хищениях, Рудаков – в недодаче казакам денег и в битье их и т. п. Ужас прямо берет. Кроме подчеркнутых под следствием неизвестные тебе Фокин и Протопопов, кажется, также Новик.

Посылаю тебе снимок нашего пасхального стола. Впереди о[тец] Дмитрий, благочинный (священник 46-го Днепров[ского] полка). Мих[аил] Васил[ьевич] назначен инспектором артиллерии 8-й армии, т. е. ушел к генералу Каледину; меня обещал перетянуть при первой к тому возможности. Из отпуска («от жены») привез мне прекрасное яичко, кекс и варенье. Его жена (вторая) – бывшая Корсак, когда-то очень хорошее сопрано. Я ее никогда не слышал и не видел, но она меня (по словам Мих[аила] Вас[ильевича]) помнит по моим концертам.

Я буду очень рад, если Генюша перейдет без экзаменов – это будет большой для него успех. Что касается до налетов Киры, то это – дело маленькое и, думаю, скоропреходящее. Что-то ты, моя лапушка, не пишешь мне о твоих успехах: как твое здоровье и как идет твое леченье. Мне думается, что 12–22 апреля у вас проходили очень шумно, ты ложилась поздно и, конечно, уставала… Твое письмо от 21.IV ты писала между 24-м и 1-м часами, т. е. за полночь. Ах, как это нехорошо, моя цыпка! Что же с получением денег за наши вещи, или это дело заглохло? При чем, напр[имер], возможность их нахождения? Давай твои глазки и губки, всю себя, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму, Лелю. А.

Дорогая и золотая моя женушка!

С переездом нашим совсем тебя забыл. От тебя вчера получил две открытки от 26 и 27 апреля. В них не говорится, выехал ли Корней, которого нет как нет. У тебя сегодня или вчера был Пав[ел] Тимоф[еевич], и, значит, ты о моем житье-бытье будешь ориентирована вполне. Кстати, он человек обстоятельный и разговорчивый; он не только тебе все подробно расскажет, он не забудет подробно выложить тебе свои впечатления и обо мне, и о моем характере, и обо всех, меня окружающих. Очень досадно, что Упр[авление] С[еверо]-зап[адной] ж[елезной] дор[оги] так затягивает дело; вероятно, у них нехватка кредита на эти случаи. Во всяком случае, ты права, проявляя по этому поводу полную настойчивость. Далее будет еще труднее получить.

Наша обстановка сейчас серенькая: живем в школе, ни деревца поблизости, вокруг бедные халупы. Нашего прежнего парка, с его сиреневыми бордюрами, мне страшно жаль. Конечно, живалось и хуже, чем сейчас, но за апрель мы разбаловались на удобстве, покое и роскоши и от теперешнего нос воротим.

В письме, пересланном с Пав[лом] Тим[офеевичем], я писал по поводу Лели. Я забыл еще сказать, что если ты все-таки решишь направить ее ко мне, то сразу нельзя; она должна раньше быть направлена в резерв сестер милосердия (Киев), откуда уже они рассеиваются по отрядам. Мне ужасно досадно, что я забыл тебе упомянуть об этом. Я говорил позавчера с уполномоченным, нельзя ли этот процесс обойти, на тот случай, если «Леля с Осипом махнут ко мне», но он ответил, что урядника-то, верно, пропустят, но сестру, незачисленную раньше в резерв, едва ли.

У нас сейчас тепло, все распустилось, и скоро будет пыль. Поэзия и свежесть молодой весны промелькнули незаметно, и подползло жаркое и пыльное лето. Получил твое письмо с цветами и листом ландыша и расцеловал… пахнуло от них на меня приютом и теплой жениной лаской.

Да, чуть не забыл. Получил и твои математические выкладки. Конечно, если бы ты писала одна, столько ошибок не было, но тебе помогали два «математика» и дело вышло швах… ни дроби 1/27, ни вывода, что ты пишешь больше (?!!!!!!?!!!?!!!) моего, никак не мог понять. Пробовал даже проинтегрировать, и ничего не вышло.

Приехал Савченко и привез мне защитные аксельбанты, сукна на штаны и киевское варенье. Буду шить себе другие штаны. Про тыл рассказывает забавно: […] дамы рядятся несказанно, кафе и театрики ломятся от народу. Не знаю, этот ли запойный разгул или политиканство съездов хуже, но оба явления говорят о забвении войны и людей, трудящихся на ее ниве.

А вот тебе анекдот из новеньких: «На небе произошло совещание, как бы прекратить кровавую распрю, которая потрясает мир. Б[ог]-От[ец] говорит: «Я бы, конечно, спустился, чтобы уладить дело, но Вильгельм сейчас же сядет на мое место». И[исус] Хр[истос] говорит: «Мне 33 года, и если я сойду, то меня сейчас же заберут в солдаты и никакого дела не дадут сделать… вот, может быть, мудрый Моисей что-либо надумает». Моисей говорит: «Я умен для моего народа, а его я уже распределил: половина в плену, а половина – в Союзах (разумеются – Общеземский и Городов)». […] Конечно, наша просвещенная интеллигенция в поте лица своего хлопочет за эти союзы, провидя в их организации будущую свободную демократическую Россию… […] Право, наблюдая такие вещи, на минуту можно подумать, что нет глупее твари, как русский интеллигент, бестолково кричащий о свободах… Кому и чему он служит своим криком?

Письмо посылаю на Петроград, в надежде, что оно застанет еще тебя там. А следующие буду писать на Самсоновский хутор. Давай глазки, губки и всю себя, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, племянниц. А.