Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Торопи мальчишек с письмами; у меня уже много карточек для них, а писем я все не получаю… а не получив от них, писать им не буду.

Давай твою мордочку и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Лелю, Каю, Таню, Осипа и пр. и пр. и пр. А.

Дорогая Женюша!

Посылаю тебе семьсот (700) руб.; из них твои – 600, а остальные – дочки. Получил твою открытку от 10.IV. Скоро жду от тебя посыльного. Жив, здоров. Погода у нас весенняя, цветут цветы, ветер тепел и ласков. Получил сегодня же с открыткой 10.IV твое и дочкино письма от 28.III. Завтра берусь писать дочке.

Обнимаю, целую и благословляю вас.

Дорогая моя женушка!

(Надо бы с маленькой буквы.) Вчера я выслал тебе 700 руб., из коих тебе 600 и 100 – Ейке. Ты мне еще ни разу не написала, как обстоит дело с ее кассой. Я думаю, тебе надлежит собрать воедино все ее деньги и на них купить билеты последнего займа: пусть наша маленькая дочка, как гражданка и дитя своей великой страны, примет участие в этом крупном деле. Не забудь, женушка, мне написать, как это ты в конце концов сделаешь и сколько у Ейки окажется денег.

Вчера же я написал письмо дочке и Наде в Новочеркасск. Первой вложил лепестки цветка (иван-да-марья) и несколько фотографических карточек, а второй – также лепестки и одну карточку. В письме к Наде коснулся вопроса о ее будущем браке и высказал свои попутные мысли. Похвалил за выбор в том смысле, что Сережа человек добрый, а также и в том, что он не красавец. Привел в пример одну из ее теток, которая рискнула выйти за красавца и вот 12 лет кается. Думаю, Надя будет письмом довольна, а особенно папенька, который вот уже лет тридцать уязвляется моим молчанием.

Посылаю тебе два снимка – я с Ужком, в момент перерыва гоньбы на корде, и я в парке на фоне каштана. Я тебе писал, сколько у нас фотографов и сколько мне приходится позировать… страдаю непрерывно. С отъездом сожителя одним фотографом стало меньше, и мне как будто стало легче. Сейчас я мокну в воде, изображенный с Ужком, с сожителем, в аллее, на фоне дерева, за пасхальным столом и т. п. Ты, может быть, улыбаешься, но это далеко не так весело: выйдешь гулять, а там уже снуют 1–2 пары съемщиков. «Ваше Пр[евосходительст]во, на минутку, Ваше Пр-во, нельзя ли там сесть (лечь, стать, повернуться боком…)». Конечно, по окончании всякие расшаркивания и благодарности.

Вчера получил твое письмо от 12.IV № 52. Вероятно, M-me Шерман заинтересовалась, крепко ли ты со мной христосуешься. В письме ты не пишешь, когда ты обратно вышлешь человека. Кто такой генерал Невадовский, и почему он к нам завернет? Мы теперь, как в «Ревизоре», в каждом приезжем усматриваем своего будущего начальника… Только что узнал, кто такой Невадовский. Сейчас по телефону потребую от него аксельбанты и письмо. Он приехал два дня тому назад и молчок. Слышу сейчас по телефону: «…Виделся ли он в Петрограде с генеральшей Снесаревой?» – «Генеральшей? Подумаешь. Если бы увидели эту превосходительную пигалицу, то едва ли назвали и капитаншей».

Судя по твоему письму, ты на дню несколько раз переодеваешься: была одно время в коричневом платье, потом, по-видимому, переменила его на вязаную белую кофточку; позднее надела еще что-то (из письма неясно) и поверх накинула белый платок. Еще позднее («температура упала на три градуса») ты оделась в плюшевую жакетку… итого, четыре переодевания. А так как перед отходом ко сну ты, несомненно, переоделась в ночную сорочку, то в сумме получается пять переодеваний. Для великого праздника это, конечно, неплохо – когда же и пощеголять, но только успела ли ты, моя милая женушка, что-либо поесть?

Невадовский отвечает, что ему обещали прислать посылку и письмо, но он до отхода поезда ничего этого не дождался и делает предложение, что все это будет выслано с отъезжающим из Петрограда нижним чином… Ну, с нижним чином – и с нижним чином. Иду обедать.

Сожителя моего все нет, хотя автомобиль два раза за ним посылали… где-нибудь задержан.

После обеда гулял по аллее в плаще, так как капали с неба одинокие капли; как они образовались, не знаю: небо было смутно-голубоватое, в воздухе тихо и приятно… и мне захотелось иметь возле себя женку (что теперь еще строже прежнего запрещено), взять ее руку под свою, прижать ее и тихо ходить взад и вперед вдоль аллеи… Но это, увы, трудно, и женушка моя далеко! Давай, цыпка, твои глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

P. S. Поздравь папу со днем рождения. Игнатий собирается мыть мне ноги. А.

Дорогая моя и золотая, и ненаглядная женушка!

Не писал тебе целую вечность: вчера провожал сожителя и ездил с ним всюду, а позавчера устраивали ему прощальный ужин. Все это было так грустно! На вечере я закатил такую речь, что едва не разревелся, зато прослезились многие, а с ними и мой сожитель. Он и действительно человек исключительный как по простоте, так и по доброте, прямоте и поистине исключительной искренности. Может быть, я перейду к нему; он, во всяком случае, обещал «приложить все силы».

Сожитель в интелл[игентном] кругу говорит неважно, но ребятам очень хорошо: просто, ясно и искренно. Мне в одной из его речей (у каменьчан) особенно понравилась одна идея. «Помните, братцы, я не один раз вам говорил, вы люди обреченные; вы должны умереть или, в лучшем случае, быть ранены. А коли кто до конца уцелеет, считайте, что это особый подарок Божий. Вы – обреченные. И не горюйте об этом. В великую войну умереть лестно: мы умрем, а на нашей крови и костях окрепнут наши дети и внуки и заживут веселой и счастливой жизнью». Организовал проводы с частями я, и вышло очень трогательно и сердечно; особенно проводы со Знаменем. Тут тоже была одна мысль, которая мне очень понравилась. Я все это искренно и высказал сожителю, отчего он страшно сиял, ценя мое суждение и как суждение друга, и как таковое человека авторитетного.

Ты спрашиваешь, какое меня ожидает место; довольно скоро (в пределах 2–3 месяцев) – начальника штаба корпуса.

Вчера я получил бумагу, в которой мне в генерал[ьском] старшинстве отказано. Это, конечно, плохо, но утешительно, что Ал[ександр] Александрович сейчас же поднял об этом вопрос. Да и я, может быть, его не оставлю, так как чувствуется какая-то дурная подоплека во всем этом деле.

Галю постепенно вылечиваем и совместно с Передирием очень этому рады. Лошадь вновь обретает утерянную было ценность. Ужок работает, но лентяй и получает немало березовой каши. (Как это Ея читает: «Видно ты… не отведал у папаши».)