Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Ты меня сейчас не узнала бы. Я по целым дням на воздухе, загорел, как негр, подсох и вытренировался, как цирковой борец; могу ходить десятки верст, бегаю, как Ужок. Днем не сплю по-старому, и это тренирует меня еще больше. Ем мало, мясо – все меньше и меньше, а вечером почти совсем не ем. Режим держу бессознательно, а в результате сплю как убитый, ни изжоги, ни одышки, ни головной боли… По-видимому, контузии мои прошли прахом, не оставив никакого следа… по-видимому. Сегодняшняя почта ничего мне не принесла, а как я жду ее, женушка! Берусь за работу (уж если твой муж написал четыре только страницы, то значит по горло), давай твои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуйте всех. А.

Дорогой мой ангел-женушка!

В эту ночь приехал Осип, утром мы немного с ним поговорили, затем минут 40 я покатался на Гале, а потом я уже впился в него и перенесся воображением к вам. По обычаю Осип посплетничал малость, и одно лишь не могу понять, от себя ли он говорит или является подголоском Тани. Все у вас хорошо, складно и мирно, но есть и «но». Ты, детка, прежде всего не лечишься, и состояние твое не лучше, чем было раньше. Так как Осип заметил, что это меня заволновало, он начал сейчас же выкручиваться: «У барыни цвет лица лучше стал…» Это он цвет лица заметил, подумаешь, тонкость какая. Таня об этом даже собиралась мне написать: и не лечишься, и ложишься спать поздно – никак тебя не укладут. Что же мудреного, женушка, что твои нервы останутся в старом состоянии, а с этим и всякие возможности. Не знаю, что мне с тобой и делать… я далеко, и сил у меня нет.

Второе «но» касается Гени. По словам Осипа, он капризничает без меры и изводит тебя систематически. В этом случае я почему-то не совсем доверяю Осипу. Геня изводит всех, а вместе с этим и любимую M-selle Евгению-младшую, да и Таню, да и Осипа, он, так сказать, главный враг и общий досаждатель; ополчиться на него Осипу естественно. Конечно, дело без капризов не минет, но краски, несомненно, густы более, чем нужно. Дальнейшее «но» связано с Лелей; она, оказывается, нервная и мечущаяся девица, причиняющая тебе много хлопот… конечно, Лельку жаль, но мне жену свою жалко больше, и мне грустно было делать вывод, что племянница несет и свою долю в работе растравления твоих нервов. Говорил он и насчет уклонения жел[езных] дорог выдать нам премию… это ужасно досадно, так как в мыслях своих я уже давно приложил сумму в 20 т[ысяч] к нашему общему состоянию. Какое они могут представить возражение, на что они могут опираться? Ты напиши мне об этом самым подробным образом. Я мог со слов Осипа только понять, что папа набросал ответ, а Сережа-жених его развил подробнее.

Словом, моя славная женка, тебе придется сесть за перо плотно, чтобы удовлетворить мое растревоженное любопытство. Твое письмо с дороги, в карандаше, нарисовало мне живо картину вашего вояжа: Ейка, играющая в мяч, Кирилка, смотрящий в окно, и Геня, читающий книгу на верх ней полке, это все картинно и типично. Осип говорил мне, как Ея участвовала в концерте. Мой сожитель внес много новых забот, и я занят от утра до вечера… упаду спать – как убитый. Правильно ли я пишу адрес? Дай, золотая, твои губки и глазки, а также малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Поклон и поцелуи. А.

Дорогая Женюша!

Вчера получил два письма и открытку от 11 и 12.V. Сейчас выезжаю по делу и пишу две строчки. Жив и здоров. У тебя большой насморк – видно простудилась в вагоне. У Лиды с Паней [Вилковых] начались споры: постарайся сохранить философское и спокойное настроение, не вноси в их спор пристрастие. С моим отъездом заминка – может быть, и останусь. Давай глазки и губки, и малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Моя лапушка-женушка!

Добрая почта принесла мне сегодня два твоих письма от 13 и 14.V. Письма мне показались невеселыми. Дети, правда, погрузились в свое естественное русло и получили все, что им нужно, ты же, моя детка, осталась как-то одна; ты мне почему-то напомнила курицу, подошедшую к воде с выводком утят: малыши – в воду и были таковы, а она осталась одна, кричит и мечется по берегу, боясь чуждой для нее стихии. И плодом этого-то настроения я считаю твой двухнедельный подсчет неполучения от меня писем, это совершенно невозможно: менее двух раз в неделю я тебе не пишу с начала моего командования полком, много раз писал каждый день, обычно через день. Много было нужно поработать цензуре и слишком мало почте, чтобы лишать тебя моих писем в течение двух целых недель. О карточной игре я тебе писал – играли в апреле, после обеда, когда я кончал мои дела и доклады, но теперь в мае опять не приходится брать карты в руки. Но, конечно, не карты мешали мне писать своей женке… Словом, я готов отнести на свою совесть твою печаль, но не всецело… Я думаю, что ты недостаточно подлечилась и говорят твои нервы; теперь ты на свободе, петроградской суеты и поручений нет, ты – вольная птица, и если отдашься искренно простой жизни – есть, спать и гулять, то все сойдет и старая радость вновь посетит твое усталое сердце.

То, что ты вскользь упомянула о сестре Кае, очень печально… вот и кончена короткая и грустная легенда ее жизни; теперь будет увяданье, с новыми и новыми болезнями, боязнь смерти и мучительные думы о чем-то невыполненном и невозвратно упущенном. А судьба много положила и в ее колыбель, и на путь-дорогу ее жизни: дала богатую и талантливую натуру, широкую почву для восприятий, дала хорошего и крепко любящего мужа, дала богатство… но каким-то косым случайным ударом она не дала ей материнства и… обездолила, опечалила все. Я помню день ее рождения, хотя сам был тогда небольшим клопом, хорошо помню многие этапы ее жизни – и теперь мне так грустно наблюдать заключительный аккорд ее песни, переливавшей и интересными, и веселыми аккордами. Прости, женушка, что, получив твои невеселые письма, я еще более усугубляю меланхолию своими мрачными сближениями. Но едва ли ты будешь спорить со мною в анализе Каиной жизни, так как в этом отношении мы с тобой мыслим одинаково.

21 мая. Прервали мое писание; я прочитываю свои строки, и мне приходит мысль прервать их… но пусть летят: они отражение того, что я чувствую и как. Я задал тебе ряд вопросов, на которые еще не получаю ответа: относительно отказа Общ[ества] жел[езных] дорог, Генюши (экзамены или нет), как ты устроилась с жалованьем, кто будет за тебя получать, чтобы ты не осталась без гроша в кармане. На каких условиях ты живешь у Лиды? Относительно Нади, конечно, вышло не совсем ладно, и не в отношении риска и пересудов, – в Петрограде много всего и всем только до себя, – а в отношении риска преждевременного сближения, а с этим той суммы горя и последствий, какие будут неизбежны. Когда поживешь и понаблюдаешь, начинаешь спокойно учитывать и то, о чем раньше как-то неудобно было и мыслить, не только говорить. Надя тороплива, невоздержанна, а вероятно, и страстна, шансы брака и исход развода она не захочет продумывать всерьез, а в этом случае она скажет свое последнее слово… Как бы ни был хорош и нравственен Сергей, общение с любимой девушкой, идущей на уступки, будет для него большим и едва ли преоборимым испытанием. Но все это полгоря, если развод окажется несомненным; правда, вся поэзия и вся красота брака будут почти опошлены, и священная прелесть первых дня и ночи будет поругана, но это куда ни шло; а если развод не выйдет? Тогда тягостный «гражданский» брак со всеми его результатами, а, грубо говоря, обычное сожительство… Нехорошо это!