Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Нельзя сказать, что оппоненты генсека не понимали его замыслов и выступали в амплуа наивных политических простаков, попавших в ловко расставленные сети. Нет, они хорошо знали Сталина, его характер, методы борьбы и, разумеется, его конечные цели. Характеризуя эти цели, один из лидеров оппозиции Рыков прямо заявил: «Предложенная резолюция в современной обстановке не может не явиться своеобразным инструментом для уничтожения нас как политических деятелей, для дальнейшей кампании против нас»[386].

Некоторое недоумение вызывает еще одно обстоятельство. Лидеры оппозиции почему-то полагали, что большинство членов ЦК, если не вполне открыто, то втайне сочувствуют им и разделяют их взгляды. Это явствует, например, из заявления Рыкова на ноябрьском (1929 г.) пленуме: «…Мне очень трудно говорить на этом пленуме, хотя я лично и убежден в том, что если не весь пленум, то подавляющая часть его не верит в правильность всех тех обвинений, которые выдвигаются против меня, Томского и Бухарина»[387]. Вместо комментария на память приходят слова Яна Гyca, когда тот, видя как одна старушка подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали, воскликнул: «О, sancta simplicitas!» (О, святая простота!).

Впрочем для таких самоубаюкивающих надежд у лидеров правых были определенные резоны. Весьма примечательно, что даже сестра Ленина М.И. Ульянова обратилась к пленуму ЦК с письмом фактического протеста. Она писала: «Я считаю заслугой т.т. Рыкова, Томского и Бухарина, что они ставят перед партией… большие вопросы, а не замалчивают их. Я считаю, что иная точка зрения, замалчивающая или затушевывающая трудности и опасности, а также чрезмерные восторги перед достижениями будут проявлением ограниченного самодовольства и комчванства. Поэтому, протестуя против самой постановки вопроса о выводе троих товарищей из Политбюро и против недопустимой и вредной для партии дискредитации их, я прошу довести до сведения Пленума, что я голосую против вывода этих троих товарищей или кого-либо из них порознь из Политбюро, против их осуждения и дискредитации»[388].

Но никакие протесты даже таких авторитетных лиц, как сестра Ленина, не могли повлиять на ситуацию и изменить намеченный ход событий и их финальный исход.

Лидеры правых перед лицом своего неумолимого поражения все же старались хоть в какой-то степени спасти свое политическое лицо. Однако и в этом проявляли поразительную двойственность, граничившую иногда с политической наивностью. В своем заявлении на том же пленуме они констатировали вещи, как бы взаимно исключающие друг друга.

С одной стороны они констатировали, что у них «была известная ошибочная недооценка тех могущественных рычагов воздействия на деревню, которые в конечном счете начали перекрывать отрицательные стороны чрезвычайных мер»[389]. С другой стороны, решительно и категорически отклоняли главные политические обвинения, которые предъявлял им Сталин. В их заявлении говорилось: «Несмотря на совершенно необоснованное обвинение нас во фракционности, которому не может верить ни один из авторов этого обвинения, и недопустимые методы борьбы против нас, мы заявляем, что при всяких условиях и совершенно независимо от тех решений, которые пленум ЦК вынесет относительно нас, мы всюду и везде будем дисциплинированно выполнять решения партии и никому не позволим толкнуть себя на путь групповой или фракционной борьбы. Мы решительно протестуем и будем бороться против всякой попытки использовать наши имена для борьбы против линии партии. Мы, с другой стороны, решительно протестуем против гнусной клеветы, которая связывает наши имена в каком-либо смысле с нелегальными листовками»[390].

В подобной двойственности была заложена одна из главных причин их крушения. Если вещи называть своими именами, то они сами, в сущности, превратились в невольных, а порой и добровольных заложников старой большевистской традиции, согласно которой партия всегда права. Права даже тогда, когда она совсем не права! Слепое преклонение перед дисциплиной было, очевидно, для них выше интересов истины. В этом, кстати сказать, и коренились истоки многих личных трагедий старых большевиков. Сталин же умело использовал данное обстоятельство, хотя сам, по своим убеждениям, был гораздо более твердым и последовательным политиком и не гнушался переступать через нормы морали и партийные принципы, когда это диктовалось его стратегическими интересами. Но все же не эти чисто моральные категории предопределили исход борьбы. Главное заключалось в том, что линия, которую отстаивал Сталин, в широкой исторической перспективе более соответствовала интересам страны, чем та, которую защищали представители правого блока.

В конце концов ноябрьский (1929 г.) пленум фактически поставил точку в затянувшейся на два года борьбе. Пленум постановил:

«1) т. Бухарина как застрельщика и руководителя правых уклонистов вывести из состава Политбюро;

2) предупредил тт. Рыкова и Томского, а также т. Угарова, не отмежевавшегося от правых уклонистов и примиренчества с ними, что в случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ИККИ и ЦК ВКП(б) партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры»[391].

В сущности это был последний акт политической трагедии (или фарса — в зависимости от того, кому какое слово больше импонирует). Правда, оставалось втихомолку и постепенно в организационном плане разрешить оставшиеся проблемы. Но все это уже происходило скорее за кулисами политической сцены, чем на самой сцене непосредственно. Нужно было убрать Рыкова с поста главы правительства и задвинуть в политическое небытие Томского — главу профсоюзов. Сделано это было без особого шума, после тщательной предварительной подготовки, проведенной генсеком. Еще в сентябре 1929 года он в письме Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе писал: «Я узнал, что Рыков продолжает у вас председательствовать по понедельникам и четвергам (речь идет о председательствовании на заседаниях Политбюро — Н.К.). Верно ли это? Если верно, почему вы допускаете эту комедию? Кому и для чего она нужна? Нельзя ли покончить с этой комедией? Не пора ли покончить?»[392].

Очевидно, с этой, как назвал ее Сталин, комедией быстро покончили. Но Рыков все еще оставался номинальным главой правительства. И это уже трудно было назвать комедией, хотя по существу она таковой и являлась. В сентябре 1930 года (опять во время своего отпуска на юге) генсек обращается к Молотову с письмом. В нем содержалось уже конкретное предложение: «1) Мне кажется, что нужно к осени разрешить окончательно вопрос о советской верхушке. Это будет вместе с тем разрешением вопроса о руководстве вообще, т. к. партийное и советское переплетены, неотделимы друг от друга. Мое мнение на этот счет:

а) нужно освободить Рыкова и Шмидта (последний работал тогда замом Рыкова — Н.К.) и разогнать весь их бюрократический консультантско-секретарский аппарат;

б) тебе придется заменить Рыкова на посту Председателя СНК и Председателя СТО. Это необходимо. Иначе — разрыв между советским и партийным руководством. При такой комбинации мы будем иметь полное единство советской и партийной верхушек, что несомненно удвоит наши силы…»[393].

Что имел в виду генсек, когда писал об удвоении сил, не нуждается в расшифровке. Конечно, он имел в виду собственные позиции, поскольку ни Молотов, ни кто-либо другой из когорты его сторонников, не составляли и не могли составить ему какой-либо конкуренции.

Оставляя за скобками некоторые, порой весьма существенные, детали борьбы Сталина против правого блока, стоит привести одну любопытную оценку всей этой, ставшей достоянием истории, эпопеи. Она содержится в официальной биографии вождя, поэтому, надо полагать, выражала и его личную оценку событий того времени. «Подобно тому как победа Великой социалистической революции в октябре 1917 года была бы невозможна без разгрома капитулянтов и штрейкбрехеров, меньшевиков и эсеров, точно так же невозможна была бы победа социализма в деревне без разгрома правых капитулянтов в 1928–1929 годах… В боях против правых Сталин сплотил всю партию и повел ее на штурм последнего оплота капиталистической эксплуатации в нашей стране. Гений Сталина, его непоколебимая воля и мудрая прозорливость обеспечили поднятие революции на новую, более высокую ступень»[394].

В самом факте сопоставления борьбы против правых с Октябрьской революцией отчетливо просматривается то колоссальное значение, которое лично Сталин придавал этой борьбе. Если отвлечься от всяких суперлативов и чрезмерных преувеличений заслуг Сталина — этих непременных атрибутов той эпохи, — то трезвый взгляд на вещи приводит к следующему выводу. Реальная историческая значимость победы Сталина над правыми действительно была велика. Она далеко выходила за рамки борьбы за власть, хотя и была таковой. Эту сторону нельзя игнорировать. Поскольку исход этой борьбы в конечном счете предопределял пути и перепутья дальнейшего социально-экономического развития советского общества на целую историческую эпоху. Именно тогда фактически был предрешен вопрос о принципиально новом курсе в сфере экономического, политического и духовного продвижения вперед. То, что этот курс восторжествовал, не было случайностью. Сказать, что его победа являла собой глас самой судьбы — значит впадать в какой-то мистицизм. Но по трезвому размышлению приходишь к заключению, что правые не смогли представить стране действительно продуманный, взвешенный, учитывающий суровые реальности эпохи, альтернативный план, следуя которому можно было в кратчайшие сроки решить непомерно сложные задачи экономического подъема, научно-технического и культурного прогресса государства. Даже резко критически настроенные по отношению к Сталину критики времен перестройки признавали это. Один из них в статье «Альтернативы и кризисы в период НЭПа» констатировал: «Была ли социально-экономическая альтернатива осуществленному курсу, приведшему к возникновению «командной экономики»? Проведенный анализ, думается, позволяет заключить: реально приемлемого «альтернативного» варианта в партии предложено не было. В течение 20-х годов невооруженным глазом виден все ускоряющийся дрейф «влево» партийного корабля»[395].