Форсайты - Зулейка Доусон

И тут он, не сказав ни слова, ушел, скрылся за занавеской в кухне. Кэт воспользовалась его отсутствием, чтобы снять перчатки и придумать, что она ему скажет, когда он вернется. Вернулся он быстро – она еще ничего не успела придумать – с двумя эмалированными кружками, свисающими с большого пальца, и бутылкой виски, которую он держал в той же руке. Не американский кукурузный бурбон, как она увидела на этикетке, а вполне приличная марка шотландского многосолодового виски. «Надолго хватит», – вспомнилось ей, и она с надеждой подумала, что вторую кружку он принес не для нее. Свободной рукой он подхватил второй стул как пушинку и поставил к столу против нее.

И всей тяжестью упал, вернее, рухнул на этот стул, так что сидящая по ту сторону стола Кэт вздрогнула. Так же тяжело, с размаху, поставил он на стол бутылку и две кружки – одна была черная, другая белая, обе одинаково оббитые. Скатерть от резкого движения сдвинулась.

Кэт вспомнила, как два часа назад Джайлс счел его «основательно нагрузившимся»; сейчас ей так не показалось. У нее было впечатление, что он трезв как стеклышко, однако еще более непредсказуем, чем вдребезги пьяный.

– Вы, надо полагать, пришли по поводу договора?

– Да. Простите, что потревожила вас дома…

– Ошибаетесь.

Она не поняла, что означает его ответ: то ли она его не потревожила, то ли это не его дом.

– …но дело в том, что если Джайлс, то есть Бигби, не предъявит к завтрашнему дню договора с вашей подписью старшему партнеру, у него будут страшные неприятности.

Кэт вынула из сумочки договор, смятый рукой Джайлса, когда тот в расстройстве чувств комкал его, и положила на середину стола. Бойд схватил его своей ручищей, с презрительной насмешкой глянул и бросил на стол.

– Он что, ваш друг – этот без году неделя издатель? – брови его высоко взлетели.

– Я его помощница, – объяснила Кэт, но брови не опустились, и ей пришлось добавить: – Мы вместе учились в Оксфорде.

– В Оксфорде! – крикнул Бойд куда-то вверх так громко, как будто где-то взорвалась электрическая лампочка. – Я был прав – вы у меня не учились.

– Верно, – подтвердила она. – Но должна была учиться.

Он внимательно посмотрел на нее, словно пытаясь понять по ее лицу, что ей известно о том эпизоде из его жизни. Ей по его выражению не удалось определить, к какому заключению он пришел.

– Я забыл ваше имя… – сказал он, Кэт хотела возразить, что это не имеет решительно никакого значения, но он ее перебил: – …но не забыл ваши волосы.

Он задержал взгляд на ее лице. Кэт решила не заметить комплимента – если это был комплимент – и сказала небрежно:

– Это было так давно, три с половиной года назад. Думаю, я изменилась.

– Нет, мисс Монт, вы ничуть не изменились. Изменилось мое восприятие, только и всего. Да еще вот это… – Он поскреб свой подбородок.

– Да… Я удивилась, когда увидела вас с бородой.

– «Свирепый бородач»?

– Мм…

– «Рубака, бабник, пьяный богохульник…» [95]  – И он улыбнулся такой открытой, обезоруживающей улыбкой, показав красивые ровные, хоть и чуть длинноватые зубы, что Кэт и сама в первый раз за все время улыбнулась в ответ. Она почувствовала себя так, будто прошла первый тур какого-то непонятного экзамена.

Профессор схватил бутылку виски, о которой, казалось, на какое-то время забыл, и принялся вытаскивать пробку. Пробка никак не поддавалась; он перехватил бутылку поудобнее и снова взялся за дело.

– Зачем вы там работаете? – последовал неожиданный вопрос. А она-то думала, что профессор полностью сосредоточился на бутылке.

Не желая поддерживать его попытку вернуть разговор к личным темам, она вежливо переспросила:

– Вы про «Мессенджер»?

– Ну да. Зачем вы работаете в «Мессенджере»? – настойчиво повторил он.

Именно таким тоном преподаватели задают каверзный вопрос. Но Кэт не попадется в ловушку. Совершенно ни к чему произносить верноподданническую речь в защиту издательства, и уж тем более сообщать, что тамошний начальник – близкий друг ее отца.

– Зачем люди вообще работают? – Она пожала плечами.

– Вот об этом-то я вас и спрашиваю. – Он спросил неожиданно серьезно, чуть ли не со страстью, как показалось ей, и его светлые глаза потемнели. – Зачем вы вообще работаете? Ведь у вас нет необходимости зарабатывать на жизнь?

Какой он разный! То обескуражит, то обезоружит, только что был холоден и равнодушен, а через минуту взволнованно вспыхнул, и все без перехода, без объяснения! Кэт подумала, что ей трудно было бы выдержать такое целый семестр, но выдержит ли она сейчас?

– Ведь нет? – повторил он.

– Да, но…

И опять он отмахнулся от ее замешательства, как от пустяка, не стоящего внимания.

– Не спорьте, вы же все понимаете, – сказал он, заглядывая ей в глаза, сначала в один, потом в другой, как будто они были разного цвета.

Кэт и не пыталась спорить, но тут он сказал:

– Почему вы не пишете?

Вспыхнув, Кэт вспомнила о своих недавних попытках и вдруг почувствовала, что он читает у нее в душе. Опасный человек!

– Вы покраснели… – заметил он тоном знатока и ценителя вин, который обнаружил, что последняя бутылка в ящике еще лучше первой… – А тогда не писали, готов поклясться. Сколько же в вас, в оксфордских барышнях, гордыни!

И здесь он угадал. В университете у нее этого недостатка не было, краснеть она начала только, попав из студенческого мирка в мир взрослых мужчин.

– О чем можно писать? – с вызовом спросила она, пламенно желая, чтобы румянец на ее щеках погас.

– Ага, – сказал он таким тоном, словно желал наслаждаться своим открытием один. – Достаточно взрослая, чтобы задать этот вопрос, но еще слишком юная, чтобы найти ответ. Но вы его найдете, я уверен.

– Это звучит как проклятие из уст оракула.

– Верно… – Он глядел на нее невидящим взглядом. – …оно самое и есть.

Кэт почувствовала, что в этот миг между ним и ею что-то произошло. Если не лукавить, она знала, что он пытался ей сказать, вернее, что он сумел сказать, хотя произносить слова только что родившегося между ними языка не осмеливалась.

Он снова перенес внимание на бутылку виски.

– Когда вы начали писать? – спросила Кэт, понимая, что надо плыть по течению, иначе не удержаться на поверхности.

– Писать никто никогда не начинает, – процедил он сквозь зубы, и Кэт подумала, что обидела его, но потом поняла, что он просто пытается вытащить пробку, которая никак не поддается. – Вы просто вдруг осознаете, что пишете!

Пробка наконец выскочила, и он с облегчением откинулся на спинку стула. Привычной рукой плеснул в обе кружки виски и подвинул одну кружку Кэт. Она вежливо дотронулась до нее кончиками пальцев и повернула ручкой в сторону.

– На чем вы пишете? – спросил он с таким интересом, как будто от ее ответа зависело что-то очень для него важное.

Кэт с удивлением посмотрела на него.

– Мм? – мягко настаивал он. – Расскажите. Вы, я думаю, купили какую-нибудь тетрадь в переплете и где-то ее прячете…

Нет, с ним надо держать ухо востро! Он словно открыл ее сумочку прямо у нее на глазах и принялся в ней рыться в поисках потайного отделения.

– Вряд ли вы стали бы писать на клочках и обрывках, вы слишком… – он посмотрел на нее поверх своей кружки – он взял себе черную, – выпил залпом виски, поставил кружку на стол и показал в усмешке длинноватые зубы, чувствуя, как спиртное начало действовать, – …слишком разборчивая.

Наконец-то он нашел для нее определение.

– Так что же?

– В бухгалтерской книге, – нехотя призналась Кэт.

– Грандиозно! – воскликнул он и засмеялся горловым смехом. – Великие замыслы зреют в маленькой комнатке! Вы ведь у себя в комнате пишете, верно? Но не в постели? Ради бога скажите, что вы пишете не в постели…

Если раньше, когда он обескуражил ее у двери в квартиру, она не нашлась с ответом, то сейчас просто не могла не ответить на его вопрос.

– У меня есть письменный стол.

– Без сомнения, секретер. Bouheur-du-jour [96] .

Он что, издевается над ней? До чего неуловим. Кэт решительно не знала, что можно на это сказать, и, не желая говорить, перевела взгляд на свою руку, спокойно лежащую на столе.

Когда он снова заговорил, то она почувствовала, что он улыбается, и голос его теперь звучал гораздо мягче.

– Да, конторка для дельца, секретер для юной дамы, ром для молодца-удальца…

Наступило долгое молчание.

– Неплохое виски, правда? – спросил он наконец.

Кэт не притронулась к кружке, даже к губам не поднесла.

– Превосходное, – ответила она и посмотрела на него.

И тут на краткий миг завеса, за которой он прятал свои глаза, приоткрылась. Движение было неуловимым, как будто открылись и закрылись створки фотоаппарата, что-то слабо блеснуло и погасло, но Кэт его почувствовала. Казалось, изгой отступил на шаг от края пропасти.

Когда тем же самым туманным лондонским вечером, но немного позже, во все еще «классической» гостиной Флер зазвонил телефон, она почувствовала и облегчение, и досаду. Досаду, потому что она, как ей казалось, почти загнала сына в угол и теперь он будет вынужден дать ей ясный, четкий ответ, не сможет отвертеться; облегчение, потому что догадывалась, каким будет этот его ясный, четкий ответ.