Князь Николай Борисович Юсупов. Вельможа, дипломат, коллекционер - Алексей Буторов

Можно указать еще на одно странное, на первый взгляд, совпадение. Послание к Юсупову появляется как раз в одно время с программными стихотворениями Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», опубликованными в небольшой брошюре, специально написанной совместно А. С. Пушкиным и В. А. Жуковским, человеком очень близким к царю, воспитателем наследника престола, будущего императора Александра II, отменившего крепостное право. В поэтической форме великие поэты приветствовали восстановление в своем Отечестве и в Польше, как составной части Российской империи, законного порядка. Произошло это в те дни, когда русские войска усмирили очередное польское восстание, а отечественные либералы дружно клеймили «проклятый николаевский режим», предварительно поплотнее закрыв шторы и двери в гостиных (на кухнях в те времена даже у демократов обитали еще только кухарки, будущие «правительницы» государства). Сохранение единства, целостности славянского Отечества виделось поэту и в том, чтобы страной руководили такие просвещенные вельможи, каковым являлся Николай Борисович, а отнюдь не очередные прибалтийские немцы. Разумеется, в советском литературоведении в этих пушкинских произведениях полагалось видеть исключительно «историзм, эстетство» ну и иные не самые приличные для великого и «почти пролетарского» поэта вещи.

Г. Г. Чернецов. «Портрет А. С. Пушкина, И. А. Крылова, В. А. Жуковского и Н. И. Гнедича в Летнем саду». ВМП.

Пушкин, Жуковский, Крылов, Гнедич получили приглашение на официальный парад на Царицыном лугу в Петербурге в октябре 1831 года, устроенный «По случаю окончания военных действий в Царстве Польском». Их изображения помещены на картине Г. Г. Чернецова, заказанной художнику императором Николаем I. Список портретируемых, как и список приглашенных, проходил Высочайшее утверждение, поскольку картина выставлялась на всеобщее обозрение с указанием фамилий всех на ней изображенных.

Не случайно проницательный Юсупов очень высоко оценил личность самого Александра Сергеевича Пушкина, согласившись стать посаженым отцом на его свадьбе с Натальей Николаевной Гончаровой. Это была не только дань гениальному поэту, но и человеку, который выражал взгляды государственнической части русского общества. В ином случае получить согласие вельможи великий поэт едва ли смог — строгий светский этикет отводил Пушкину место много ниже Юсупова по общественному положению.

Документально подтверждены только две поездки Пушкина в гости к Николаю Борисовичу в Архангельское; поэт неоднократно посещал князя в его московском доме. Исследователи до сих пор не пришли к единому выводу о том, в каком из домов Юсупова происходили эти встречи. Скорее, на Большой Никитской, где князь больше времени жил зимами, но документальных подтверждений тому также нет, как неизвестно и точное число встреч.

23 апреля 1830 года Пушкин написал обширное стихотворение, обращенное к Юсупову. Первоначально оно называлось «Послание к К.Н.Б.Ю***» и под этим заголовком было опубликовано в «Литературной газете» А. А. Дельвига 26 мая того же года.

В княжеской семье вплоть до революции хранилась рукопись «Послания» — автограф Пушкина на четырех листах, склеенных тонкой папиросной бумагой. На рукописи другая дата — 23 апреля 1829 года. На заглавном листе поэт необычайно похоже изобразил самого старого князя, опирающегося на трость во время прогулки по парку в Архангельском. Рисунок сопровождает весьма емкая латинская надпись: «Carpe diem» («Лови мгновение»). Это цитата из стихотворения Горация «Левконое». Пушкин был хорошо осведомлен о времяпрепровождении и образе мыслей князя в последние годы его жизни, так что эта надпись скорее констатировала факт, нежели служила призывом. Что-что, а ловить моменты наслаждения — умственного, духовного и чувственного — князь умел до последних дней. Не случаен и столь любимый Юсуповым Гораций, которого князь читал в подлиннике. В этом рисунке еще недавно полагалось видеть насмешку поэта над стариком-вельможей, но если бы дело обстояло именно так, то наследники Николая Борисовича без всяких сомнений уничтожили бы оскорбительное изображение. Вместо этого рукопись благоговейно хранилась среди главных семейных реликвий, и с нее изготовили несколько факсимильных копий.

Текст послания свидетельствует о том, что биография Николая Борисовича была досконально изучена поэтом. Он не просто листал, но и внимательно вчитывался в строки главного сокровища князя — его «Альбом» со стихотворным посланием Бомарше и другими автографами знаменитостей. Не появилось ли при этом у Пушкина тайного желания вступить в соревнование с автором «Севильского цирюльника»? А ведь Александр Сергеевич его явно выиграл.

Послание вошло в собрание сочинений поэта под названием «К вельможе» с подзаголовком «Москва» и стало заметным событием не только литературной, но и светской жизни России. Литературоведы по сию пору глубокомысленно спорят — хотел ли Пушкин сочинить сатиру или польстить старому вельможе. Хотя достаточно просто перечитать эти торжественные строки, чтобы понять истинную цель великого поэта.

От северных оков освобождая мир,Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир,Лишь только первая позеленеет липа,К тебе, приветливый потомок Аристиппа,К тебе явлюся я; увижу сей дворец,Где циркуль зодчего, палитра и резецУченой прихоти твоей повиновались

И вдохновенные в волшебстве состязались.Ты понял жизни цель: счастливый человек,Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный векЕще ты смолоду умно разнообразил,Искал возможного, умеренно проказил;Чредою шли к тебе забавы и чины.Посланник молодой увенчанной жены,Явился ты в Ферней — и циник поседелый,Умов и моды вождь пронырливый и смелый,Свое владычество на Севере любя,Могильным голосом приветствовал тебя.С тобой веселости он расточал избыток,Ты лесть его вкусил, земных богов напиток.С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.Пророческих очей не простирая вдаль,Там ликовало все. Армида молодая,К веселью, роскоши знак первый подавая,Не ведая, чему судьбой обречена,Резвилась, ветреным двором окружена.Ты помнишь Трианон и шумные забавы?Но ты не изнемог от сладкой их отравы;Ученье делалось на время твой кумир:Уединялся ты. За твой суровый пирТо чтитель промысла, то скептик, то безбожник,Садился Дидерот на шаткий твой треножник,Бросал парик, глаза в восторге закрывалИ проповедовал. И скромно ты внималЗа чашей медленной афею иль деисту,Как любопытный скиф афинскому софисту.

Но Лондон звал твое вниманье. Твой взорПрилежно разобрал сей двойственный собор:Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,Пружины сильные гражданственности новой.

Скучая, может быть, над Темзою скупойТы думал дале плыть… Услужливый, живой,Подобный своему чудесному герою,Веселый Бомарше блеснул перед тобою,Он угадал тебя: в пленительных словахОн стал рассказывать о ножках, о глазах,О неге той страны, где небо вечно ясно,Где жизнь ленивая проходит сладострастно,Как пылкий отрока восторгов полный сон,Где жены вечером выходят на балкон,Глядят и, не страшась ревнивого испанца,С улыбкой слушают и манят иностранца.И ты, встревоженный, в Севиллу полетел.Благословенный край, пленительный предел!Там лавры зыблются, там апельсины зреют…О, расскажи ж ты мне, как жены там умеютС любовью набожность умильно сочетать,Из-под мантильи знак условный подавать;Скажи, как падает письмо из-за решетки,Как златом усыплен надзор угрюмой тетки;Скажи, как в двадцать лет любовник под окномТрепещет и кипит, окутанный плащом.

Все изменилося. Ты видел вихорь бури,Падение всего, союз ума и фурий,Свободой грозною воздвигнутый закон,Под гильотиною Версаль и ТрианонИ мрачным ужасом смененные забавы.Преобразился мир при громах новой славы.Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,Превратности судеб разительный пример,Не успокоившись и в гробовом жилище,Доныне странствует с кладбища на кладбище.Барон д’Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,Энциклопедии скептический причет,И колкий Бомарше, и твой безносый Касти,Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страстиЗабыты для других. Смотри: вокруг тебяВсе новое кипит, былое истребя.Свидетелями быв вчерашнего паденья,Едва опомнились младые поколенья.Жестоких опытов сбирая поздний плод,Они торопятся с расходом свесть приход.Им некогда шутить, обедать у Темиры,Иль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры,Звук лиры Байрона развлечь едва их мог.

Один все тот же ты. Ступив за твой порог,Я вдруг переношусь во дни Екатерины.Книгохранилище, кумиры, и картины,И стройные сады свидетельствуют мне,Что балгосклонствуешь ты музам в тишине,Что ими в праздности ты дышишь благородной.Я слушаю тебя: твой разговор свободныйИсполнен юности. Влиянье красотыТы живо чувствуешь. С восторгом ценишь тыИ блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой.Беспечно окружась Корреджием, Кановой,Ты, не участвуя в волнениях мирских,Порой насмешливо в окно глядишь на нихИ видишь оборот во всем кругообразный.

Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,В тени порфирных бань и мраморных палат,Вельможи римские встречали свой закат.И к ним издалека то воин, то оратор,То консул молодой, то сумрачный диктаторЯвлялись день-другой роскошно отдохнуть,Вздохнув о пристани и вновь пуститься в путь.

Вольтер. Гравюра XVIII века.