Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Мне было поручено одним из первых встретиться с ответчиком. Вот как во мне ошибались!

Стараясь говорить веско, адвокат сказал родственнику М., человеку очень спокойному:

— Итак, господин Ёсида, вам предстоит сделать первый шаг, встретиться с ответчиками и прозондировать почву.

На что Ёсида ответил:

— Мне бы хотелось, чтобы ко мне присоединился господин Ямадзаки.

Я от неожиданности согласно кивнул головой и про себя отметил: а ведь никто не хочет еще раз встречаться с этим шофером.

Да, действительно, спина шофера меня с самого начала поразила, даже испугала. Но почему? Я сам себя боюсь — пугливого, нерешительного… Однажды, — это было после смерти М., — в хороший, ясный день я вышел из офиса прогуляться по Гиндзе. И тут понял, что меня пугает: эта самая спина не позволяет мне встать на сторону справедливости.

В день похорон у ворот дома М. остановились двое — Морита и шофер. В руках у них были деньги — традиционное приношение семье покойного. Их приход ошеломил всех. Накануне я встречался с ними и знал их в лицо, поэтому вышел к воротам. Надо было заставить шофера уйти. Я подошел к нему, я ободряюще взял его за локоть и внушительно сказал: «Уходите. Вам не надо быть здесь. Пожалуйста, уходите». С застывшими лицами, не говоря ни слова, оба ушли. Гости, подходившие к дому, с недоумением оборачивались им вслед. Не помню, как долго я смотрел на удаляющиеся фигуры. Не думаю, что очень долго. Был миг, когда они как будто хотели вернуться, но в этот момент как-то столкнулись друг с другом, потом обреченно пошли дальше. Эта сцена прокручивалась в моей памяти, как кадры замедленной съемки. Мне стало неприятно, как будто я сделал что-то нехорошее.

В первую неделю после смерти М. дорожное происшествие было предметом оживленных разговоров. Кто бы что ни говорил об этом, казался мне неправым. И это, и прежде всего то, что в день похорон я проводил шофера как друга, заставляло меня стыдиться самого себя.

Ну, ничего не поделаешь. Каждый, бывает, оступается. Такова жизнь. Мне показалось, что это сказал кто-то из толпы на Гиндзе.

В начале июля как-то утром, когда я торопился на работу, позвонил Ёсида. Он сообщил мне, что на наше письмо пришел ответ, в котором сообщается, что представители фирмы завтра к трем часам приедут в N. Место встречи — дом М. Ёсида назначил сам, это как раз где-то посредине между двумя сторонами.

— В их ответе, — сказал Ёсида, — есть одна интересная фраза: «Шофер Сакияма на встрече присутствовать не будет в связи с его трагической смертью».

— Не пугайте меня.

— Я не шучу.

— Больше ничего не написано?

— Больше ничего.

— Они прислали письмо или открытку?

— Открытку. Авторучкой мелким почерком написана. Отправитель — Синноскэ Морита. Печати фирмы нет. Черт знает что!

Ёсида был служащим банка и хотел сказать, что ответ написан с недопустимой небрежностью. В голосе его явно звучало недовольство: «Да чего от них ожидать? Какая-то мелкая провинциальная контора».

Новость, которую сообщил Ёсида, была настолько ошеломляющей, что я лишился дара речи. Из горла вырвался не то хрип, не то стон. Я положил трубку и стал думать. Как же так? Мы как раз собирались с этим шофером встретиться. Трудно даже представить себе, что он трагически погиб. Я физически ощутил, как лихорадочно заработала голова, пытаясь привести мысли в порядок. Не мог думать только об одном: как отнесутся к этой новой смерти остальные — адвокат, знакомые, мать М.? Мысли окончательно смешались. Ёсида произнес четко: «трагическая смерть». Что кроется за этими словами? Возможных вариантов так много, что трудно остановиться на каком-нибудь одном. Я могу поверить в карму: шофер, задавивший человека, сам сбит машиной. Но поделиться этим предположением с Ёсидой, родственником М., я не мог, не настолько близки мы были. А может быть, за словами «трагическая смерть» подразумевается самое настоящее самоубийство? Эта мысль пришла в голову не случайно: у меня перед глазами постоянно была спина шофера, какой я ее увидел в день похорон М. Что-то непреодолимое заставило шофера Сакияму прийти туда. Я думаю, это естественно. Да, он должен был быть готов к тому, что его вышвырнут вон. Легко можно представить себе, какой ужас им овладел в тот момент. Любой на его месте испытал бы то же самое. Но ведь он должен был быть взят под стражу. Как все-таки он смог прийти? Неужто полиция города отпустила его из сочувствия?

Еще долго после похорон угрызения совести не давали мне покоя. На душе было скверно. Я шептал сам себе: а ведь, кажется, живу я, спрятавшись от взоров людей, украдкой, живу исключительно по своим собственным правилам. Я тайно сочувствую человеку, которого общество признало преступником, живу в обществе как трус, — это все наверняка навлечет на меня хулу, подобную той, которая однажды обрушилась на шофера.

Задумавшись об этом, я уже не мог подавить в себе такие мысли. Стыд обжигал меня все сильнее. Я живу в обществе с отлаженной шкалой ценностей добра и зла, но воспользоваться ею для логического оправдания своего поведения не могу. Внутри у меня пустота. Что-то во мне сломалось.

Странно: пока я еду на работу в электричке, в голове, как на черном экране, мелькают самые разные картины, под стать моему душевному состоянию. Вот я, пытаясь докопаться до причины гибели Сакиямы, еду в его фирму. Я могу это сделать: по работе мне уже приходилось бывать в этом городке с сорокатысячным населением, ехать туда поездом всего два часа. Прежде всего захожу в редакцию местной газеты, затем в контору фирмы, а потом в полицейский участок. Но до этого хорошо было бы встретиться с главой фирмы.

А что, если в моих действиях усмотрят какой-то особый смысл. Пожалуй, лучше появиться там в качестве уполномоченного семьи М. Разве не могу я, представляя потерпевших, навестить семью обвиняемого, тем более что она тоже стала потерпевшей, разве не могу я посочувствовать им?

И потому, что во всем этом было что-то абсурдное, налет театральности, я не только не прогонял эти мысли, а наоборот, еще больше подхлестывал их.

Я понимал, что мои поступки выглядят по-деревенски, что ли, (потому что это свойство — лететь на огонь, как бабочка, — характерно для жителей деревни), но другого способа выразить сочувствие семье погибшего я не знал. Прийти с соболезнованием в семью обвиняемого — значит вместе сопереживать, а на это посмотрят косо. А если народ там буйный, то еще и поколотят.

Ну что ж. Я охотно приму наказание, пусть и самое тяжелое. Вот такие жестокие — другого слова не найдешь — мысли буквально преследовали меня.

Утром я позвонил в рекламное агентство и попросил найти местную газету за двадцать седьмое июня. Через пятнадцать минут мне позвонили и сообщили, что газету нашли. По моей просьбе отыскали заметку о трагическом происшествии.

— Большая заметка, — сказал мне мужской голос.

И я подумал: а когда погиб М. — о нем тоже много печатали? В доме М. в этот день газету, кажется, убрали куда-то… Я попросил прочитать мне заметку по телефону. В ней, в частности, было сказано, что током был убит находившийся на металлической башне человек по имени Сакияма.

— Это ваш знакомый? — деловито поинтересовались по телефону. В голосе мужчины звучала еще и шутливая интонация. — Тут уж постарались, расписали, аж на целых три столбца.

— Почему? Может быть, потому, что фирма крупная?

— Нет, не в том дело. На эту стальную башню прикрепляли зеленый флаг с белым крестом — готовились к неделе безопасности; да вот обернулось как раз наоборот.

Мышка укусила кошку… «Что-то здесь не то», — подумал я и, подчеркивая каждое слово, сказал:

— Все произошло наверняка из-за небрежности.

— Да, конечно, он был слишком неосторожен…

Днем я пошел за газетой в агентство, еще раз внимательно прочитал заметку. По совершенно случайному стечению обстоятельств шофер Сакияма, виновный в гибели М., трагически погиб. Когда Сакияма поднялся на башню, чтобы прикрепить к ней флаг с символом безопасности, башня накренилась и задела висевшие совсем рядом провода высоковольтной линии.

С утра я был так возбужден, что покрылся испариной, теперь она прошла, и мне стало зябко. За окном агентства сверкала умытая дождем улица. Собственная нервозность злила меня. А когда я подумал, что это смерть М. сделала меня таким раздражительным, я совсем вышел из себя.

Когда после похорон я вернулся в Токио, где жил вместе с братом, учеником средней школы, я побил его, собственно, из-за пустяка. Брат был близорук, а носить очки отказывался. «Без очков ты попадешь под машину!» — рассердился я и, не желая того, поднял на него руку. «Надень сейчас же!» Как мне показалось, мой приказ на брата (он на десять лет моложе) не подействовал, я ударил его.