Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

Отец говорил, стараясь подавить в себе волнение, тяжело вздыхая.

— Нельзя было их отпускать, — голос его дрогнул от слез.

Я не в силах был слово вымолвить. Они погибли! Погибли! Нет! Они живы! Спаслись! Эти мысли, словно обгоняя друг друга, терзали мне душу.

— Пусть война, самая жестокая, на ведь нельзя допустить, чтобы люди вот так погибали. Нельзя, нельзя! — горестно воскликнул отец и в изнеможении лег.

Я не плакал. Мне почему-то даже не было грустно. Я вышел из дому и долго смотрел в окутавшую переулок непроглядную тьму.

На следующее утро отец написал объявление с просьбой сообщить, если кто-нибудь знает о судьбе семьи дяди из Сиракана, а также матери и сестры, и ушел. Вернулся он под вечер, совершенно измученный.

Тянулись длинной чередой дни, пустые, тоскливые. И вот однажды глубокой ночью сгорел и наш дом. В него попало несколько зажигательных бомб. Мы едва спаслись. О том, чтобы взять какие-то вещи, не могло быть и речи. Лю Мёнчже почему-то замешкался, — он спал на втором этаже, лестница уже полыхала, и ему пришлось прыгать с крыши на каменную ограду и уже с ограды спуститься на землю. Все трое мы побежали в храм Китидзёдзи. Я смотрел, как пожирает пламя наш дом, в котором прожил всю жизнь. Вмиг от него ничего не осталось, одни столбы.

Настало утро, холодное утро. Спасшиеся в храме люди стали постепенно возвращаться к своим пепелищам, чтобы хоть немного согреться.

— Ну-ну, вот и очистились!

— Все сгорело! Дотла!

Вместо приветствия все обменивались этими полными отчаяния словами.

— Учитель, что вы намерены теперь делать? — спросил Лю Мёнчже, с трудом волоча больную ногу. Он, видно, ушиб ее, когда прыгал с ограды. Отец лишь хмыкнул в ответ, глядя куда-то в пространство.

— Кадзуо-сан, вот возьми! — Лю Мёнчже протянул мне что-то, завернутое в пестрый платок. Этот платок я сразу узнал. Сверток оказался легким. В нем был деревянный ящичек с праздничными куклами. Теперь я понял, почему Лю Мёнчже замешкался, когда начался пожар. Я опустился на колени, с бьющимся сердцем развернул платок, раскрыл ящичек и увидел кукол — императора с императрицей в парадных одеждах, сверкавших в лучах утреннего солнца…

Шел мелкий снег, с шорохом ложился на крышу, и этот шорох легким отзвуком отдавался в моей обретшей покой душе. Как-то сейчас живет Лю Мёнчже, думал я. Вернулся ли он в Корею? Если вернулся, то куда — на север или на юг? Сражался ли во время корейской войны? Да и, наконец, жив ли он? Мысли о нем не покидали меня.

Жена принесла мне чай, сказала:

— Смотри, простудишься! — Она закрыла распахнутые настежь двери на веранду, села рядом. — Попей чайку.

Исполненный чувства благодарности, я принялся медленно, с наслаждением пить чай, грея о чашку руки.

— Ты всегда так аппетитно пьешь чай. Правда, — сказала жена. Потом заглянула мне в глаза и, немного помолчав, тихо спросила: — Твоей сестре было бы сейчас сорок, да?

— …

Сорок! Матери в то время было меньше. Сердце сжалось от боли. Я живо вспомнил сестру такой, какой видел ее в последний раз, когда она махала мне рукой, тоненькой и длинной. Вспомнил, как, прощаясь с матерью, смотрел на ее нежное белое лицо и думал: «Какая она красивая».

За четверть века куклы утратили былой блеск, но смотрели на меня своим неподвижным взглядом, напоминая о тех, кто погиб в ту мрачную зиму.

Нет уже и отца, который без волнения не мог смотреть на старые куклы.

1971

ХИРОСИ САКАГАМИ

СТО ДНЕЙ ПОСЛЕ ПОХОРОН

Перевод В. Скальника

Как-то, — это было в начале июля, а дожди все шли и шли и никак не кончались, — я получил в подарок судака. Со мной тогда происходило что-то странное, Я и сам до конца не понимал, что, но судак этот был и не к месту, и не ко времени.

Судака мне подарил один молодой человек из приморского городка N. Звали его Аки. Он был наполовину рыбак, наполовину рабочий. То есть я хочу сказать, что он, как и все его толковые сверстники в тех местах, начав работать на строившемся там небольшом, но весьма приличном заводике, не оставил и рыболовства.

Судак был очень хорош. Белая, хищного вида, рыбина сантиметров на семьдесят. Когда я привез его домой, жена даже удивилась: «Ну и великан!» — и побежала в рыбную лавку, чтобы его успели разделать до закрытия. Увы, тонкие сырые ломтики свежайшей рыбы припахивали нефтью. Не думаю, впрочем, что этот запах был связан с судоходством в Токийском заливе, потому что городок N. находился довольно далеко от залива. Мне было обидно за Аки: старался, ловил, и на тебе… С другой стороны, мы давно уже не ели судака и были рады полакомиться.

Но вот запаха нефти я с тех пор забыть не могу. Возможно, оттого, что он вызывает у меня ассоциации с чем-то другим, тоже имеющим дурной привкус. Так мне сейчас кажется.

В этом приморском городке у моего друга М. был дом. Семья его обосновалась в N. еще во время эвакуации. Я несколько раз ездил к ним летом на море.

N. тихий городок. Вырос он постепенно из поселка в дни войны. Помню, как в первый приезд меня удивила привокзальная площадь. Стоят в ряд лавчонки с наструганным льдом[44] (его еще продавали тогда), с дешевыми сластями под пыльными стеклами — точь-в-точь как в деревне. Все вокруг настолько маленькое, тесное, что подъезжающие автобусы возвышаются над домами, а когда они разворачиваются, то пешеходы не знают, куда деваться.

М. был старше меня на шесть лет. И не было для меня, тогдашнего студента, ничего приятнее, чем наши совместные наезды в N., в его родное «беззаботное гнездо».

Но обычно я приезжал туда со своими друзьями и М. прихватывал с собой кого-нибудь — сестер, друзей. Один я никогда не ездил, не хотел, чтобы семья М. хлопотала из-за одного меня. Я, кроме того, недурной пловец. А худенький М. едва ли плавал так хорошо, как сам о себе говорил…

Короче говоря, я всячески старался быть ему ненавязчивым и надежным другом.

…С вокзала к шоссе я прохожу мимо длинной бамбуковой изгороди, какой обычно окружают усадьбы. По другую сторону дороги — рыбацкий поселок. Плоские жестяные крыши освещены фонарями, похожими на белые круглые шары, облепленные мошкарой. Все слышнее море. В обувь то и дело набирается песок.

Дом М. стоит на самом берегу: словно бы не надо уходить со двора — вот уже и пляж! Помню, как перед калиткой я остановился на миг и глубоко вздохнул, хотелось вобрать в себя всю свежесть моря и плеск волн.

Славные вечера проводили мы в доме М., веселились, как на пикнике.

Пятна света с веранды ложатся на кусты хаги, а может быть, это прибрежный бамбук.

На ночь закрывают ставни. Шум прибоя слишком сильно отдается о стены дома. Мы перебираемся на второй этаж в комнату М., именуемую кабинетом. Здесь мы усаживаемся перед огромным книжным шкафом, и начинаются разговоры. Скромный наш жизненный опыт не дает пищи для сколько-нибудь необычных бесед. Но сумерки в кабинете сгущаются, и темнота, насыщенная личностью нашего хозяина, обволакивает нас…

Я помню, что М. говорил обо мне, о моих успехах, просчетах, как он успевал помочь мне, когда я спотыкался. Теперь-то мне кажется, что студенческие мои годы были самыми беззаботными.

В то время я как раз начал жить вместе со своей будущей женой. Чтобы поддержать нас, М. предложил мне работу в журнале, который он выпускал с друзьями.

Многое я вспоминаю, думая об М.

Вспоминаю день, когда я после шестилетней (вместо четырех лет) учебы в университете нашел работу и М. подарил мне пиджак. Вспоминаю Новый год, когда он принес нам все, что нужно для скияки и мы вместе обедали. Была у него такая черточка в характере: к своим бедам он относился вполне легкомысленно, зато чужие трудности принимал близко к сердцу.

Когда мы собирались у М., там непременно появлялся Аки-тян — помочь по хозяйству, а заодно повеселиться с нами. Аки-тян был рослый, крепко сбитый юноша, Выглядел он намного старше и меня, и хрупкого, похожего на подростка М. Тот часто подшучивал над Аки, из чего я сделал вывод, что они с ним ровесники.

Несмотря на мощное телосложение, храбростью этот Аки не отличался, что нередко было предметом шуток М. Вот М. рассказывает о плавании в открытом море, о пучинах — морских кладбищах: забросишь туда сети, а назад не вытащишь, кто-то их держит мертвой хваткой; даже рассказы о «морских девах» — детские сказки, собственно, — пугали Аки. Он слушает М., широко раскрыв рот, так что видны десны, и приговаривает: «Вот жуть-то!»

Наверно, так у них было заведено еще с детства: один пугался, второй нарочно пугал. Аки был немного робок с М., а М. относился к нему с уважительным дружелюбием. Я знал, что М. таков со всеми; он всегда старался быть полезным другим, избегая при этом назойливости.

Как-то Аки принес свежую рыбу. М. чуть шутливо и одновременно несколько покровительственно сказал, указывая на меня: