Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов

В тот вечер они остались дома, не пошли на ночь в метро, глухие к предупреждению радио, зениткам и взрывам бомб. Клава, уложив Женю спать, принялась за работу.

Столбики золотых монет.

Двадцатипятирублевые, десятки, пятерки.

Орлом вверх.

Были в жестяной коробке, теперь ровными столбцами высились на столе.

С красноватым отливом, будто теплые.

Клава разложила монеты ряд за рядом на куске синего сатина, накрыла сверху другим куском и простегала, как одеяло, клетку за клеткой. Каждая монета спряталась в своем гнезде.

Катя считала монеты, но так и не могла сосчитать их. Новые ряды монет легли на только что простеганную ткань, их снова накрыли сатином.

Катя сегодня впервые за долгие месяцы войны была по-настоящему сыта: съела суп, приготовленный из мясных бульонных кубиков, затем копченую колбасу, нарезанную толстыми кружочками, очень вкусную. И ей запомнилось: брауншвейгская колбаса. Их угостила тетя: и колбасой, и кубиками Клава запаслась в первые дни войны — все магазины Москвы были тогда завалены этой самой брауншвейгской колбасой и мясными кубиками в плоских коробках, жестяных и золотистых. И запах бульона был Кате знаком — он и прежде распространялся по квартире, дразня Катю, когда Клава втайне готовила и, запершись в своей комнате, кормила дочь.

Сытно пообедали, а потом пили чай с сушеной малиной, принесенной Клавой. «Неучтенный товар», — сказала она Марии. Целый мешочек сушеной малины, сладкой, и было приятно долго грызть ее зубами. От монет шел жар.

Кате казалось, что монеты обжигают пальцы матери, но она терпит. А тетке хоть бы что, они переливаются в ее руках, она подолгу держит монеты, разглядывает, нехотя расстается с ними, отрывает от себя.

Если дотронется Катя, наверно, останутся ожоги. Как тогда, когда ухватилась за горячий утюг, больно обожгло и кожа на пальцах потом вздулась.

Мария отсылала раза два Катю спать, но та упрямо ждала окончания этого странного занятия. Простеганные куски сатина обрели форму ватника. Клава отпорола подкладку Катиного пальто, вдела в него ватник, приладила подкладку и уже вместе с ватником накрепко пришила ее к пальто.

Далеко за полночь воткнула иголку в моток:

— Ну вот, теперь можешь быть спокойной. — А потом, с усилием встряхнув его, кивнула Кате: — Надень!

Пальто грузом навалилось на Катины плечи, потянуло ее книзу.

— Ну как? По-моему, незаметно, — сказала Клава, довольная собственной работой.

«Незаметно!» — разозлилась Катя на тетку. — Попробовала бы сама надеть. Всегда придумает такое, чтобы помучить меня!» И на маму обиделась: «Вздумалось ей пришивать к моему пальто этот ватник!..» Готова была расплакаться — было пальто, перешитое из маминого, в котором Катя чувствовала себя уютно, оно ей очень нравилось, в нем ей было тепло и на улице, и в туннеле метро, на деревянном настиле, где они с мамой спали, а теперь его нет, обманули, отняли, пальто стало чужим, и душно в нем, жарко.

— Что стоишь как вкопанная? Походи, подвигайся! — Клава толкнула Катю в спину. Катя нехотя сделала два шага и остановилась.

— Не буду я ходить. Я спать хочу… — А у самой вот-вот потекут слезы. Но ни за что не заплачет при тетке!.. Мария быстро сняла с дочери пальто и бросила на кровать. Металлическая сетка глухо отозвалась, пальто камнем провалилось в пуховую яму.

На столе, рядом с лоскутами синего сатина, иголкой, воткнутой в моток, и ножницами, лежало одиннадцать монет. На одной из них Катя увидела профиль бородатого человека. Она хотела взять одну, чтобы разглядеть этого мужчину, да пока раздумывала и одолевала в себе робость, мать придвинула все одиннадцать монет к сестре:

— Возьми, Клава. Это тебе. — Будто откупилась.

— Мне? — Клава вспыхнула, обеими руками быстро собрала со стола монеты и порывисто обняла Марию, звучно поцеловала. За спиной мамы Катя увидела теткины кулаки. Короткие пальцы ее крепко сжимали монеты.

— Задушишь, пусти! — Мария вырвалась из объятий сестры и почему-то испытала стыд перед дочерью, будто провинилась перед ней.

В дверях появилась заспанная Женя. Щурясь и потирая ладонью глаза, она смотрела на Катю.

«А я вот не спала!» — возликовала Катя, забыв про обиду и довольная тем, что видела то, о чем Женя не имеет никакого представления.

— Сейчас же иди спать! — Клава бросилась к Жене и увела ее.

И долго в ту ночь не могла уснуть Мария.

Дочку жаль — такой груз.

И затея такая ненужная, унизительная.

И зря так быстро согласилась с Клавой, рассказала зря.

Сколько сил ушло и времени.

Позади целая жизнь, а впереди что? Тоска такая, что хоть вой. Влезла в душу зверьком, и никак не прогонишь.

А Катя на всю жизнь запомнила теткины кулаки за спиной мамы, в которых были зажаты одиннадцать монет. И в ушах — голос матери: «Задушишь, пусти!..» В который раз за ночь радио заученно предупреждало:

«Граждане, воздушная тревога!»

Но ни одна бомба не взорвалась вблизи.

Утром снова на завод.

Встали с Катей в полутьме. Фитилек в пузырьке с керосином погас. Втащила одежду под одеяло, чтоб согреть ее, и не спеша, чтоб не впустить к себе холод, стала одеваться.

Оделась, умылась, выпили с кусочком сахара и ломтиком черного хлеба по стакану кипятка из термоса, и ушла, оставив Катю одну.

В метро глянула в стекло на свое отражение и ахнула: лицо было измазано сажей, — всегда она забывает, что фитиль нещадно коптит. Быстро стала вытирать со лба и подбородка сажу. Лучше спать в метро, здесь чисто, а от холода нигде все равно не спастись. Только на заводе, в термическом цехе, где работала Мария, было жарко, и жар этот обогревал