Там, за рекою, — Аргентина - Иржи Ганзелка

Как же над этой сорвавшейся с места лавиной искать вход в заколдованный замок, на дверях которого висит печать загадочности и странного молчания людей и карт? Отшельники, которым не мешает рев автомобильных гудков на улице, задумчиво бредут по лестнице монастыря святого Антония, чтобы там, наверху, в полумраке келий обрести покой. Пары влюбленных, опершись о балюстраду террасы, рассматривают стены небоскребов, по которым с этажа на этаж поднимаются вечерние тени.

Но на Санту-Антониу есть еще и другая лестница. По ней не ходят ни монахи, ни влюбленные. Ее не окружают фонари.

Каждый день поднимаются по ней люди, привыкшие к темноте, люди, которых дома не ожидает накрытый стол и море света. Над этой лестницей лишь шелестят растрепанные листья бананов, а на ступеньках гниют кучи мусора и отбросов. То и дело приходится отшвыривать ногой комья обвалившейся земли и перешагивать зловонные лужи. И все это в трехстах шагах от стремительной лавины автомобилей, несущихся вверх, к порту.

Бедняки не любят, когда интересуются их бедностью.

Поэтому на Морру-Санту-Антониу встречаешь недружелюбные взгляды. Черные руки засунуты в карманы, но ты знаешь, что они сжаты в кулаки. Ты для них чужеземец, независимо от того, пришел ли ты с Копакабаны или с другого края света. Ты нежеланный чужеземец, потому что ты идешь смотреть, потому что на шее у тебя фотоаппарат, потому что ты, быть может, янки с севера, потому что ты гость, которого никто не звал.

Все это ты чувствуешь еще на лестнице, далеко от того места, где можно увидеть подлинную фавелу. Но наверху оказывается полисмен с дубинкой. Временами он прохаживается по небольшой пустынной площадке, с одного конца до другого, и стережет. Кого? Политических заключенных или иностранцев, которые бы попытались сорвать покров с таинственного морру? И тех и других.

— Нет, господа, на Праса-да-Република вы пройдете быстрее низом, через Тирадентес. Верхом туда нет никакой дороги. Да, по этой же лестнице вниз, потом налево…

Таким образом, морру, хоть и было ближе, чем когда бы то ни было, осталось пока за семью печатями.

Сегодня жарко и душно. Так при нас еще не было. Полуденное солнце раскаляет улицы, загоняя в тень все живое. Полисмена с дубинкой сегодня нет. Люди из Морру-Санту-Антониу бредут наверх, к своему жилью. Они немного общительнее и менее угрюмы, чем при первой встрече.

— Заходите ко мне, посмотрите, как я живу! Отчего же? — улыбается здоровенный парень, закуривает и сплевывает. — Холодильника у меня нет…

За ветвями деревьев, окружающих заброшенный корт, показались первые жилища. Конура, слепленная из глины и покрытая листами ржавого железа. Ниже, под нею, вторая, сколоченная из жести, из разрезанных и выпрямленных бочек из-под асфальта. Лабиринт лачуг среди путаницы тропинок, тротуарчиков, лестниц и закоулков, заросших кустарником. Жилища из ящиков, из отходов строительного леса, из жестяных вывесок, постройки из ничего, вызванные к жизни умелыми руками бедняков, придавших им вид жилья и обложивших их камнями, чтобы ветер не снес их жилье.

Сотни хибарок, прилепившихся к крутому склону, сидят почти одна на одной; между ними развевается знамя бедноты — белье на веревках. Юдоль печали в центре Сидаде Маравильоза — Города Чудес.

Весь склон фавелы живет скученно. Люди ходят сквозь щели между хибарками — нет, это не ходьба, это альпинистские трюки. Трудно сказать, как люди на Санту-Антониу выбираются из своих жилищ во время дождей, когда паутина тропок и глиняных ступенек в их квартале превращается в крутые, скользкие грязевые катки. Дождевой воде некуда стекать, кроме как на тропинки. Нигде и в помине нет ни канализации, ни водопровода, ни даже электрического освещения. Ручейки нечистот и грязи текут среди хибарок по склону и сливаются внизу, на главной дорожке, в одну зловонную канаву. С самого низа, с ближайшей улицы, дети таскают на голове ведра с водой, чтобы у их матерей дома было из чего готовить и чем стирать. Не только для себя и для детей. Никогда им и в голову не приходило, что своих мужей и детей они бы могли одеть в тот белоснежный батист и поплин, который изо дня в день развешивают они на веревках перед домом. Всему Рио-де-Жанейро известно, что никто в городе не стирает белье так чисто и так дешево, как женщины с фавел. Без стиральных машин, без водопровода и канализации. Прачкам и их детям приходится каждое ведро воды втаскивать на стометровую высоту склона по головокружительным тропинкам.

А где же они работают? Как раз под нами перед своей хибаркой чернокожая старуха выжимает белье. В самой хибарке места нет. Двухметровый дворик она вынуждена еще делить с маленьким внучонком, который ползает у ее ног. Старуха стирает в облупленном тазу. Ей некуда поставить его так, чтобы с утра до вечера не гнуть свою больную спину. Одним загнутым краем таз опирается на кол, другой подставкой служит ему костлявый бок старухи.

Немного дальше, у перекрестка тропок, возится в пыли клубок детей, белых и черных, прямо на мусорной куче, на единственном свободном месте, которое осталось для детских игр.

Взрослые останавливаются, улыбаются, отвечают на приветствия, заговаривают с нами. Метельщики и посыльные, портовые грузчики и безработные. С первой минуты они сумели почувствовать, что мы пришли знакомиться с их бедностью не ради сенсации. Они стали шутить, приняли нас, провели по своему «городу». В каждом их слове, в каждом жесте мы чувствовали, что они сами решают, кого принять, а кого прогнать. Мы были гостями в их бедном доме, где бедность не порок, где люди не терпят только одного: сострадания.

«Негритянский квартал», — говорили богоподобные с Копакабаны. Правда, на Морру-Санту-Антониу живет много негритянских и мулатских семей. Но здесь много и белых. Они живут все вместе, без каких-либо предрассудков. Их связала безграничная нищета, цинично заключенная в панораму небоскребов. Она стала общим вершителем их судеб, властителем их дум и чувств. Но эта нищета — не униженная, не задавленная и безнадежная, не беззащитная и не жалующаяся. Люди из Санту-Антониу умеют щедро раздавать то, что у них в избытке, — песни и смех. Именно они, эти люди, бывают душой карнавалов; их песни — это песни сильных, а их темперамент и жизнелюбие подобны перегретому котлу, который ежегодно направляет свою излишнюю энергию в хороводы карнавала. Пока — в хороводы.

Мы прошли путаницей извилистых тропочек, перевалили через вершину горы и оказались на противоположном склоне. Скользкая глина сменилась плоскими глыбами камней, а затем метровой полоской мокрого бетона на дне «колодца» между двумя слепыми стенами доходного дома. Пустые бочки и ящики с бумажными отбросами заставили нас боком пролезть сквозь эту щель. Наконец темный, такой же узкий проход, ворота — и мы снова очутились в Рио-де-Жанейро.