Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Я оглянулась на молящихся… все стояли так же внимательно, глаза многих были устремлены на образа; нет сомнения, что у многих в сердце отдались эти слова горячей молитвой…

– Научи мя творити волю Твою.

Я продолжаю смотреть на толпу… Да? и эти люди просят Бога научить их творить Его волю? И они в самом деле готовы исполнить божественные Его заповеди?

Горький смех чуть не вырвался у меня… – А ты, сама-то? не лучше ли было бы тебе вовсе не…

– Яко ты еси Бог мой…

И вот они все вернутся домой – такими же, какими пришли сюда.

– Яко у Тебе источник живота… в свете Твоем узрим свет! – заканчивается славословие громким радостным аккордом…

И теперь мне стало ясно, почему так внимательно стояли и слушали эти люди.

Им необходимо отрешиться хоть на несколько часов от пошлости житейской, в которой погрязли многие из них, – и вот они идут сюда. Никогда не догадаются они, что именно эта потребность ведет их в церковь; считая себя «православными христианами» – они объясняют это себе желанием «встретить праздники по-христиански» – не вдумываясь глубже.

Молитва возвышает человека, отрешает его от всего земного, церковь же легче настраивает к этому. Это громкое, радостное обещание – точно просветляет душу, дает ей поддержку и силу жить во тьме житейской…

– Пробави милость Твою ведущим Тя… – раздается вновь тихое пение, в котором звучит трогательная мольба… сжалься над нами!..

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…

Троекратный гармонический призыв Высшего Существа так прекрасно заканчивает всю молитву, что долго стоишь очарованной и сердце наполняется невыразимым волнением…

Какая прекрасная музыка. Это целая психология в небольшом произведении… И я хотела бы умереть под звуки этой священной песни…

Мне всегда казалось, еще когда я была ребенком, что ангелы, возвещавшие пастухам Рождество, пели именно этим напевом…

И вот уже сколько столетий, как люди празднуют эту ночь, и это священное воспоминание набрасывает на нее дымку какой-то таинственности, какой-то торжественности, и невольно этому поддаешься.

…Мои милые, дорогие, далекие!

И мыслью и сердцем – я с вами со всеми в эту Рождественскую ночь… и в Нерехте, и в Ярославле, и в Киеве, и в Москве…

Вы не любите меня так, как я вас, вы любите по-своему, не все и не всегда понимая меня… Чем виновата я, что такая уродилась? всю тяжесть этого – несу ведь я одна. Но я все-таки люблю вас, и больше, чем вы меня…

Мало кто из вас пожалеет от души, что я в эти дни здесь, но мне – хотелось бы вас всех прижать к своему сердцу… И я делаю это здесь…

Вспомните же меня! О, если б этот душевный стон обладал силой раздаться по всем направлениям за тысячи верст – чтобы прозвучать в ваших ушах…

26 декабря

Умер Захарьин, от мозгового удара (или паралича). Когда я вчера утром прочла телеграмму и сказала об этом сестре Б-вой, та усмехнулась в ответ:

– Ну и слава Богу, не будет больше больных обирать, – это был первый услышанный мною приговор от человека, всю жизнь свою бескорыстно и беззаветно служащего делу милосердия. И со своей точки зрения – она безусловно права: болезнь сама по себе есть несчастие, и вот почему спекуляция этим несчастьем – непомерные суммы за визиты, которые берут знаменитости, – производит отталкивающее впечатление. В тот же день в «Н. вр.» был напечатан фельетон, где Old Gentleman старался оправдать резкости и причуды Захарьина будто бы нравственной низостью той толпы, которая верила в него, как в волшебника, а он, как человек умный, понимая этот взгляд, для него в сущности оскорбительный, платил за это ненавистью и презрением. Все это может быть и так, но именно это-то и не оправдывает Захарьина: если он был головой выше толпы, то должен был скорее сожалеть об ее нравственной тупости, а не увеличивать ее еще более и принижать своими причудами до бесконечности. Деньги деморализируют общество, и в данном случае Захарьин являлся именно таким деморализатором его. Ставить в заслугу Захарьину то, что он иногда, получив дерзость от какого-нибудь смелого пациента, проникался к нему уважением, значит в сущности выставить еще более на вид его нравственные недостатки. Б. рассказывала мне, что когда его однажды просили приехать к больному студенту его товарищи, то он потребовал 50 руб. за визит; и студенты собрали эти деньги медяками и вручили в мешке профессору. Тот ничего, взял. Плохой защитник Old Gentleman своим фельетоном оказал памяти профессора медвежью услугу: покойного Боткина благословляли, но зато он и оставил после себя 100 т., Захарьин же – 4 миллиона.

30 декабря

Читая теперь лекцию Зомбарта о социологическом движении в Европе, я нахожу, что многие мысли, высказываемые в ней – мне приходили в голову раньше, когда я только что начала читать «Историю французской революции» (Кареев) и размышлять над ходом истории. В прошлом веке от революции выиграла буржуазия, – аристократия, духовенство имели уже свой золотой век ранее; теперь же выступает на сцену новое – четвертое сословие, на счет которого живут все другие, – рабочий пролетариат. За целое столетие – социальное, экономическое да и умственное развитие поднялось, так что борьба становится несомненно труднее, – положение запутывается; явились Карл Маркс, Энгельс, явилась социология, масса школ всякого рода; у нас в России – марксисты и народники готовы передушить друг друга потоком доказательств… Боже, в какой бездне научной и политической запутались люди! Готова возникнуть целая наука – социология – как будто бы людей можно научить жить по научной теории! Поистине, иногда измышления господ ученых похожи на детские игры. Надо ли основать науку об эгоизме, величайшей язве человечества, которая подтачивает его существование? Надо бы раскрыть великую книгу истории и показать, какие великие бедствия оно наносило и наносит самому себе – всякого рода войнами и притеснениями низших… Редки светлые страницы: тяжело читать эту книгу. И несмотря ни на что, «таинственная воля к жизни» заставляет человечество жить и жить в беспрерывной сутолоке, страдать, жаловаться, но тем не менее все-таки производить на свет еще более жалких существ. Как подумаешь – то, право, кажется, что здесь есть какое-то безумие.

Я никогда не забуду, как нынче летом Д-с, все время твердивший о тяжести жизни, вечно погруженный в пессимизм, сказал:

– Если я женюсь, то мой брак будет эстето-психологическим, – и этого достаточно было, чтобы он сразу наполовину упал в моих глазах. Я не удержалась и сказала:

– Ведь это же абсурд, признавая бессмысленность и тяжесть жизни, – жениться и производить на свет еще более несчастных существ…

Он, нисколько не задумываясь, отвечал:

– Да ведь я