Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Все тихо… Тишина особенно торжественна, когда вдали слышится церковное пение…

Где бы я ни была, я никогда не забуду этого дня: 11 лет тому назад, в такой же точно вечер, соборовали отца…

Когда-то мы умрем? Мы все, случайно сошедшиеся здесь сострадальцы? И как жалка вся наша жизнь, все наши заботы пред лицом смерти.

В рассказе «Чем люди живы» я прочла фразу: «Все умирать будем», которую муж сказал жене в ответ на ее упреки. Сколько глубокого смысла в этой фразе! Когда вспоминаешь об этом неизбежном шаге и вечности – ничтожными кажутся все неудовольствия, причиненные другими…

Теперь, за стеной, умирает человек. Она лежит в палате одна, с ней родственницы и сестры. Я видела ее постепенное угасание, почти все время со дня операции; только последнюю неделю я уже не ездила к ней.

Из церкви раздается всенощное мелодичное пение: «Благословен Господь от Сиона, живый во Иерусалиме… аллилуйя». Слышит ли эти звуки умирающая? Понимает ли она их? Ведь не всякому из умирающих здесь удается уйти к Тому, Кому мы молимся, как раз во время богослужения, – и лучше бы она умерла теперь, когда кругом так тихо и в душу врывается скорбное пение.

Смерть тогда только может быть легка, когда исполнен долг жизни: «Изыде человек на делание свое до вечера». А после вечера – ночь… и сон…

Если б я умерла теперь, сейчас? Одно могло бы поддержать меня: сознание воли Бога, и не будь этого, я впала бы в страшное отчаяние от того, что ничего не сделала, не искупила своей прежней жизни…

В 9-м часу, проезжая мимо соседней палаты, в раскрытые двери я увидела 4 подушки, лежавшие на тумбочке около кровати… я поняла, что все кончено.

Вскоре ее вынесли. В коридоре было потушено электричество, одна из сестер пришла и тщательно затворила обе половинки дверей нашей палаты; мы все подняли головы и жадно прислушивались… Раздались мужские шаги. Это шли служители Петр и Василий.

– Я все-таки выйду посмотреть, – говорила Анна Степановна К.

– Да нельзя же, – урезонивала я ее, – вас не допустят, видите – нарочно закрыли дверь.

– Ну, разве я не могу выйти, если мне нужно… – не унималась Анна Петровна своим важным голосом и, хромая на одну ногу, подошла к двери. Мы с Тамарой и Шурой невольно засмеялись. Комичное рядом с трагичным: там, за стеной, слышалась глухая возня, а тут у дверей стояла курьезная фигура высокой старухи в коротенькой ночной юбочке. Дверь не открывалась. Она была заперта снаружи. Я торжествовала: что? ведь говорили же вам! Возня кончалась, и шаги за стеной направились к двери. Несмотря на мрачную торжественность минуты, мы не могли вновь удержаться от смеха при виде озадаченной фигуры Анны Степановны: «Вот оно что! а я и не ожидала», – так и говорило ее лицо.

– Да… заперли… – сказала она. Еще постояла – шаги удалялись… Анна Степановна пошла и села на свою кровать… Еще минуты две, и сестра отперла дверь. Мы ее ни о чем не спрашивали: тоже дипломатия своя и у больных. После этого Шурка, ложась спать, подошла ко мне сказать, что она боится идти в коридор:

– Там темно, а я боюсь, сама не знаю чего.

…Пришлось позвонить сестру и просить проводить ее; потом я слышала, как в коридоре сестрица делала вид, что не понимает причины ее испуга, и подсмеивалась над ней…

11 января

Сегодня была перевязка, и думаю, что последняя или предпоследняя: от ранки остался один куб. сант. Перед уходом отсюда прихожу в отчаяние: сделала так мало, что положительно смешно считать это за занятие. Кроме журналов я успела прочесть лишь Геттнера – «Историю французской литературы 18 века», Кареева – «Историю французской революции» и «Историю древней философии» Виндельбанда, начала читать «О государстве» Платона, перечла XII и XIII т. соч. Толстого несколько раз, и… только! Скучные занятия грамматикой латинской и славянской не шли в голову; мне хотелось отвлечься от неприятного сознания своей беспомощности, и я читала лишь то, что мне нравилось… Но всему причиной общая палата: будь я в отдельной, где можно в тишине и спокойно сосредоточиться, – я бы…

19 января, 12 ч. ночи

Последняя ночь… Я нахожусь в странном, смешанном настроении, в каком-то возбужденном состоянии, и поэтому ничего не могла делать весь день и сейчас не могу спать…

С одной стороны – я так рада вернуться в мир, опять жить прежнею, привычною жизнью; с другой – меня терзает сожаление о потерянном времени, а главное – я так привыкла к общине и ее обитателям, так сжилась с ними, их горестями и радостями, что даже жаль их… Вот где вспомнишь невольно слова Шильонского узника:

…На волю я перешагнул —

И о тюрьме своей вздохнул…

так близки теперь моему сердцу все страдания больных и труд милосердия…

Прощай, маленький мирок, Эдем немощного человечества, куда меня неожиданно забросила судьба. Здесь, почти кончив жизнь умственную, я стала жить сердечной, полюбив больных и некоторых из сестер; мне пришлось пережить с ними минуты торжественные, возвышающие душу и очищающие ее от грязи житейской…

Впервые я читала Толстого с таким увлечением, здесь я увлекалась жизнью древних христиан в изображении Фаррара, мысли о неплюевской школе не выходили из головы, – и, все глубже задумываясь о смысле жизни, я проверила себя за это время еще более: я не усомнилась в своей порядочности, но в нравственном смысле оказалась бесплотной, потому что не признаю религии без живой любви и внутреннего самосовершенствования. Иногда мне так хочется побросать все мысли о себе и отдать все свои силы, всю себя на служение делу; и в то же время я чувствую, что можно отдать всю себя только при соблюдении одного условия, – что я буду работать и идти к известной цели, состоя единомышленником вечной жизни.

Теперь – поздравить или же запятнать себя я не берусь: слишком уж горько вспоминать о потерянном. Впрочем, в душе я говорю «да», но в жизни – безжалостное «нет»… Без лжи я говорю себе, что в моей маленькой жизни нравственные интересы играли самую главную роль, я стремилась к достижению добра – и страдаю, не видя его… Света еще нет, он лишь робко колеблется неуверенным пламенем…

Забыто сердце, душа у людей; они сознают только самих себя, и поэтому-то происходит и скука, и ничтожество жизни, весь этот страшный эгоизм, от которого все зло. Но земной рай недалек от человечества, он так близок – к нему надо стремиться… И