Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все встают и оборачиваются к портрету Государя:
– Боже, Царя храни…
Потом среди общего шума грянуло Gaudeamus, и тут восторгу не было пределов:
Vivat Academia,
Vivat professores! —
раздается в зале… Аплодисменты по адресу «жрецов», которые чинно расходятся.
В коридоре, проходя мимо Нольде, я не могла отказать себе в удовольствии поздравить его; он стоял с каким-то господином и на мое приветствие чуть удивленно обернулся, но тотчас же любезно поблагодарил… Мою просьбу – показать медаль – он исполнил очень охотно: красивая медаль с женской фигурой с лавровым венком, на другой стороне надпись – «преуспевшему». – «А в гимназии надпись «преуспевающему», – пояснил он. – Вы и там преуспевали? – «Да». Я спросила, где он кончил и сколько ему лет? – В 1-й гимназии и 21 год. – В его манере говорить слышится твердость, тонкий ум проглядывает в глазах – и невольно соглашаешься с ним, что он уже «не так молод… совершеннолетний».
Выходя из университета, я была уничтожена сознанием бесконечного, как мне кажется, превосходства мужчин над нами и в среднем, и в высшем образовании. Беспристрастная истина говорит: далеко нам до них, даже и теперь. Я не говорю о массе, но именно о медалистах, с которыми в глубине познаний не может сравниться ни одна из наших слушательниц… А почему? – Все дело в постановке работы и в подготовке к ней: медалей нам, пожалуй, и не нужно, но необходимо задавать темы и читать публично отзыв о них; нам, гораздо хуже подготовленным, работа важна сама по себе. Когда же добьемся мы, наконец, полной равноправности?
Теперь на Серпуховской, у Дервиза и еще где-то собралось студенчество; говорят, спорят… к несчастью, марксизм и народничество заели умы, сбили с толку молодежь. Накануне в голове моей складывалась горячая речь к товарищам-студентам – призвать их к борьбе за право женщины на всех тех поприщах, на которых они призваны работать… При теперешнем положении дел, хотя мы и много сделали одни, но без их помощи нам несравненно труднее борьба, потому что бороться приходится с мужчинами же. Ах, какая хорошая речь складывалась у меня в голове и, увы! – я не могу произнести ее сегодня, сейчас, так как из-за ноги своей не могу рисковать лезть в давку, да и билета у меня нет… Эх, как-то тяжело на душе.
Мне вспомнился недавно прочитанный рассказ Грибовского «Испытание»; даже обидно стало, что в действительности все не так, и Нольде не Алеев, и у меня нет знакомых студентов, да и вряд ли и есть они у кого из наших, такие умные и энергичные. Вот уже третий год как я здесь, и до сих пор – наткнулась ли я на одного порядочного настолько, чтобы могла признать его вполне своим товарищем во всех смыслах? Так и кончу – не найду. – Или мне не везет? В таком случае удивительно, отчего всем моим знакомым на этот счет не везет? Где те собрания с научными спорами, о которых мы столько читали в книгах? Где тот обмен мыслей о Бокле, Спенсере, Дарвине, Канте и русских писателях, словом, где те споры
О Байроне, ну, о материях воздушных?
Их нет, не слышу я их, и что всего хуже – даже среди знакомых своих не слышу.
И мучит меня страшная неудовлетворенность… Сегодня сделала последнюю глупость: послала профессору на просмотр тот вздор, который мучил меня уже около полугода и который, наконец, написала. Послано письмо без подписи с объяснением, что меня заставляет поступить так страшный стыд перед самой собой. Уже раз я имела суровое и резкое объяснение с Е.Н. Щ-ной в подобном случае, и я этого стоила. Не унялась, проклятая привычка! – обратилась к профессору, авось и от него дождусь того же. Тогда, по крайней мере, еще стыднее и больнее будет и я овладею собой…
11 февраля
Просматривала на днях отчет о занятиях на курсах. У некоторых профессоров – Форстена, Гревса, Введенского – есть свои ученицы, показавшие выдающиеся успехи. Я не в их числе. И не честолюбие мучит меня, а простое сознание, что я ни к чему не оказалась способной. Занимаюсь русской историей, но холодное отношение профессора и неудачная постановка занятий как-то не возбуждали охоты заниматься: я ограничилась рефератом и более не писала. А как хотелось бы мне стать хотя бы маленьким двигателем науки. Когда я в Публичной библиотеке погружалась в Писцовые книги – я испытывала какой-то восторг, увлечение и особенное наслаждение в работе. Нечто подобное я пережила в прошлом году в Москве накануне Рождества, когда мне пришел в голову рассказ, и я писала так, что забыла обо всем на свете… Это какое-то особенное, возвышающее душу чувство, поднимающее ее высоко над землей; это – творчество… на мгновение душа моя поднялась в эту сферу. Боже мой, до конца жизни не забуду я той минуты… Я люблю науку, люблю ее со всею преданностью энтузиаста: она почти так же высока, как и религия, и тоже возвышает
