Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Их всего трое, два брата и сестра. Сироты с детства без матери и брошенные отцом, они очутились на руках одной родственницы, которая старалась воспитать их и дать образование; неразвитая, но энергичная, с коммерческими способностями – она сделала для них все, что по-своему могла: отдала по разным заведениям. Но ученье не далось хорошеньким сиротам: ни мальчики, ни девочка не кончили нигде курса, и почему один из братьев пошел «по коммерческой части», а другой, младший – поступил в юнкерское, – не знаю. С детства я слыхала о красавце Коле К. и впервые после долгих лет увиделась с ним осенью 96-го года в опере.
Это был красивый, но болезненный молодой человек, с грустными карими глазами. Главная прелесть была, собственно, в них и вообще в верхней части лица, до губ: слабый, бесхарактерный рот – обрисовывал склад его натуры. С крайним предубеждением относясь к офицерам, вся поглощенная своими занятиями, массой переживаемых впечатлений, я помню – отнеслась к нему с скрытым сожалением: его грустная покорность невеселой доле провинциального офицера в соединении с умственной ограниченностью и слабостью характера – все вместе заставило меня и пожалеть о нем, и вследствие невольного сравнения его положения со своим, – к этому чувству примешалось радостное, пожалуй, чисто эгоистическое сознание того, что я живу иной жизнью. Все это, помню, я перечувствовала в кратком разговоре с ним, когда спросила, что он делает в свободное время? – «Да что? – ничего… разве у нас можно что-нибудь делать? Офицеры в карты играют, едят, пьют, ведь скука там какая. Вот летом повеселей – мы приходим в Петербург, когда гвардия оттуда уходит… А что вы?» – И невольно в моем ответе вырвалось радостное чувство жизненности и интереса: Как, что?! а лекции, а занятия, а библиотеки, а научные заседания?! Весь наш разговор тем и закончился… Помню я его грустное лицо… и… помнит моя совесть, что я не выразила ему сочувствия, не сказала ему ничего такого, что он бы мог принять в утешение, за понимание его поистине безотрадного положения.
Теперь уже для меня все стало ясно. Бесхарактерность, неразвитость, полное неумение бороться с жизнью – привели Колю к такому концу, он, наконец, дошел до сознания бесцельности своего существования. Поддержки же ни умственной, ни нравственной со стороны неразвитых, поглощенных лишь страстью к наживе родственников, он, конечно, не мог ожидать, – и вот в результате смерть в 28 лет…
Все это было мне ясно как день… А Наташа растерянно твердила: «Что это с ним… и отчего это? никто понять не может…» Да и не поймут они никогда.
Наташа ушла. Я заперла за ней дверь и, чувствуя, что не в силах более владеть собой, разразилась горькими слезами: острое чувство жалости захватило меня всю, и оно было тем сильнее, что я вновь испытывала укор совести за то, что могла сделать и не сделала. Пусть даже это участие он бы и не понял, все-таки мне не следовало относиться к нему с пренебрежением, ведь у него была душа… И я плакала… никто не видел, я заперлась… Вот в эту-то минуту я вспомнила о письме: надо было писать ответ. Потрясенная до глубины души, я машинально взялась за перо – и написала… не ответ, но свои мысли по поводу этого известия, вернее – весь хаос мучительной мысли и впечатления, бывшие у меня в душе. Не помню теперь, что писала, знаю только, что каждое слово, казалось, писала не правая рука, а какая-то третья, прямо из сердца… Я подумала: если это пишет действительно человек, то пусть она поймет, что такое мое письмо служит лучшим ответом. Под конец письма я опомнилась… – Ведь я же не знаю, кому пишу?.. что, если она молоденькая девочка? – и я уже хотела было написать: «Лучше вам теперь вовсе не знакомиться со мной, погодите, пока мне лучше будет», – но потом передумала…
Покончив с этим, я хотела приняться за книгу Неплюева и… не могла.
Только на следующий день вечером я продолжала свое чтение. И странное дело: чем дольше я читала, тем более подвергала критике не только самую мою жизнь, вовсе не бывшую христианской, но и веру. Я старалась проанализировать собственное религиозное чувство, сразу не поддающееся объяснению; но было много времени, и вот, понемножку, в те дни я думала и над своей «религией».
В силу чего я верила? – В силу переданного традицией – отчасти, в силу потребности своей души – тоже отчасти, так как известные религиозные воззрения были приобретены не лично мною, а усвоены с детства; не будь их – додумалась ли бы я сама до признания Бога? И я должна была ответить на этот вопрос честно: «Не знаю».
Мое религиозное чувство, проявлявшееся с детских лет… Чем по большой части оно было вызываемо? – Моя младшая сестра постоянно твердила: «Я не умею молиться». Этого я никогда не понимала и не могла понять. С детства я молилась, и тогда душа моя находила особую отраду в молитве, и я понимала смысл произносимых слов; когда мы были еще очень малы – нас заставляли иногда молиться вслух, и я помню восхищение нашей бабушки, не перестававшей твердить маме: «Лиза очень хорошо молится». Слова эти не возбуждали во мне ни гордости, ни самомнения, – с детства во мне было что-то мешавшее наивно верить похвалам старших…
Но то было в далеком детстве… когда мы все живем в волшебном мирке ограниченного сознания, когда, зачитываясь житиями святых, я мечтала о подвигах, о монастыре и пустыни, о Никомидии и аравийских львах… Качая своих кукол, я напевала им стихи без рифмы собственного сочинения, в которых выражала эти детские мечтания – о Боге, о рае (об аде – я даже мало думала); меня тянула к этим житиям их строгая серьезность и в то же время какой-то мягкий тон повествования, смягчавший ее: жития Захария и Елизаветы, Веры, Надежды и Любови, Варвары и Екатерины Великомученицы, какого-то воина, имя которого забыла, кажется – Евстафия Плакиды, Марии Египетской, разных подвижников – все это окружает и до сих пор мои воспоминания детства отблеском чего-то тихого, возвышенного, неотразимо действовавшего на мою душу… И комната бабушки, в которой я обыкновенно читала их, куда никто из домашних, кроме меня, не входил, и обстановка этой комнаты, строгая и простая, и серьезная тишина, царившая в ней, и
