Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне надо сказать ему столько, сколько я за всю жизнь никому никогда не высказывала; в его сочинении он рисовался мне глубоким тонким психологом, способным познать все изгибы души человеческой… Но вот невольно подымается сомнение: поймет ли он мою страстную исповедь, способен ли он глубоко понимать сложные движения души человеческой? И недоверие вдруг охватывает меня… О, если б он мог понять, если б мог хоть что-нибудь сказать мне… Мне не нужно слов утешения и одобрения, я так долго живу замкнутой жизнью, что, кажется, у меня есть сила переносить все личное самостоятельно. Мне нужно его слышать просто как человека.
15 марта
И я виделась с ним…
Плохо спала ночь и, встав рано утром, ровно в 9 часов была в гостинице «Париж»; подходя к ней, я была спокойна, не приготовлялась – как, что говорить… Признаюсь, я не без тайного замирания сердца думала, каков его внешний вид? Невольно идеализируя его как автора прочитанного сочинения, я боялась чисто внешнего вида: а что… если… хотя и сознавала, что это глупо, что будь он даже урод – это не коснется его души.
Я вошла в номер. Навстречу вышел пожилой господин, высокий и стройный, с лысой головой и большим носом, но в общем производящий такое впечатление, что эти недостатки его наружности даже вовсе не замечались. Он как будто не ожидал видеть меня (позже, в разговоре со мной, он признался, что, увидев в моей коротенькой записке слово «лекции» – он подумал, что это писал какой-нибудь студент, и адресовал мне телеграмму «Дьяконовскому»), но тотчас же учтиво поклонился, попросил подождать минутку и сам вышел.
В небольшой передней вместе со мной раздевался молодой человек в военной форме, которого Неплюев отрекомендовал мне как одного из членов братства. В гостиной этот молодой человек непринужденно заговорил со мной, спросил меня, читала ли я сочинение «Что есть истина», и стал рассказывать мне о предстоящем в 1900 году конгрессе мира во время Парижской всемирной выставки. По лицу видно было, что это – простой крестьянин, по разговору – интеллигентный человек. Скоро вернулся и Н.Н.; он спросил меня, могу ли я говорить при члене братства. Я, конечно, молчала – молодой человек тотчас же вышел.
Я решила не думать, о чем буду говорить. Все, что есть на душе – вырывалось наружу, и в то же время у меня в голове вертелись философские и исторические вопросы о христианстве, потому что уже в это время ясно вырисовывалась предо мной несостоятельность моей веры, вся моя ничтожность как христианки, и после этого сознания – сомнение не только брало верх – оно уничтожало Меня самое. Но прежде разговора мне надо было выяснить ему, хотя немного, мою личность, чтобы он лучше мог понять, с кем имеет дело; и вот – долго сдерживаемое волнение взяло, наконец, верх: страдания всей моей жизни, казалось, ожили во мне, голос мой оборвался на первой же фразе, и я зарыдала… право, невольно. Он не встал, но положил сочувственно свои руки на мою, не двинулся и сидел молча, ожидая, что я скажу ему далее. И мне больно стало и стыдно за свои слезы перед этим равнодушно-спокойным человеком; я хотела овладеть собою, но не удалось, – и я продолжала мой рассказ, стараясь выражаться как можно короче, и голос мой дрожал, прерываясь рыданиями. Он предложил мне воды. Я отказалась, и вдруг моя гордость возмутилась, я тотчас же овладела собой и заговорила спокойно… Чем дальше говорила, тем более увлекалась – перейдя от своей личной жизни к курсам – во мне уже заговорил человек не личного, а общественного страдания; невольно рассказала я ему случай с истерикой на лекции Введенского, и у него вырвалось восклицание:
– Как это можно.
Наконец, я подошла к первому и основному вопросу – о создании Богом мира и неиссякающем источнике зла и бедствий человечества, которое всегда было и будет по тексту евангельскому «много званым и мало избранным», и о цели создания мира. Но тут он меня прервал:
– На такие вопросы отвечать тотчас же я не могу; я не шарлатан, чтобы отвечать сразу и категорично… Да и вы мне можете не поверить… Вы и еще имеете вопросы?
– Да, еще несколько, – отвечала я.
– Вот лучше летом приезжайте ко мне в братство, я буду там все время до октября… сейчас напишу вам, как к нам ехать. Там мы можем поговорить. – Он встал, взял бумагу и написал несколько строк. Я нарочно смотрела, как он пишет, но у меня нет уменья определить человека по почерку.
– Вы меня простите, но я в настоящее время совсем почти на отъезде, у меня так мало времени, – говорил он.
– Я вполне понимаю, что вам некогда и прошу извинить меня – я отняла у вас время.
– Я советую вам познакомиться с Марией Петровной Мя-вой. Вот, мать – светская женщина, а она – живая душа… Еще Надежда Николаевна В., дочь профессора, очень симпатичная девушка».
Я стояла в нерешительности: кто она такая? стоит ли? – мелькнуло у меня в голове сомнение, и в то же время я была тронута его душевной деликатностью, желанием сделать что-нибудь для меня, и чтобы не обидеть его – молчала.
– Я особенно рекомендую вам Мя-ву, она очень умная, – как бы угадал мои мысли Ник. Ник. – Я сегодня буду у них обедать и скажу ей о вас, и она вам или вы ей напишите.
Я молчала. Он упомянул еще о том, что она участвует в обществе воскресного препровождения времени для молодых девиц… Я, конечно, высказала мое мнение по этому поводу, но Н.Н. постарался меня успокоить, загладив невыгодное впечатление своих слов указанием на хорошую цель этого общества. Потом я спросила его – не обращались ли к нему студенты университета – мне так хотелось бы встретить среди своих товарищей сродного мне по образу мысли. Оказалось – нет, но он обещал мне написать, если кто обратится к нему, – и, еще раз повторив свое приглашение, он простился со мною. Но тут я вспомнила о своей всегдашней осторожности и, сообразив, что он может ради характеристики передать обо мне этой барышне все то, что я ему говорила, и, пожалуй – о, стыд! – о том состоянии, в каком была я во время этого рассказа; страх и гордость поднялись во мне, и я решительно просила его не передавать Марии Петровне всего, что я ему говорила.
– Ну, скажите ей вкратце, самое необходимое, не более.
Он как будто
