Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот день ко мне пришла дежурная сестра Г-вич. Я не могла говорить с ней долго, так как за ней зорко следят сестры, чтобы, по их выражению, она «не болтала» с больными. Они забывают, что у нас есть душа, что нам дорого, когда с нами обращаются как с личностью, входят в наше положение. Сестра Г-вич именно такая: я очень ценю в ней это уменье «подойти» к человеку, у меня стало как-то светлее на душе, когда она пришла и поздоровалась со мной…
Она как-то сказала мне:
– Мое чувство к больным глубже, чем их ко мне…
– Это может быть справедливо, но только не по отношению ко мне, сестрица, – сказала я.
8 января
Последние дни хотела читать Тургенева «Затишье», «Ася» и бросила. Мною вновь овладело то чувство недоумения, которое возбуждало во мне в отрочестве чтение романов – «все любовь, и все одно и то же на разные лады», – думала я тогда; теперь та же самая мысль заставила меня отложить в сторону и Тургенева. С тех пор, как замужество близкого мне человека раскололо вдребезги на моих глазах так называемую поэзию любви, с тех пор, как предо мной встал роковой вопрос «зачем», на который я никогда раньше не отвечала, я живу иною жизнью и поэтому ко всему отношусь по-своему.
Я взяла XIII том Толстого и прочла там главы о любви и о страхе смерти, взяла XII и прочла «Смерть Ивана Ильича». Мысли, вызванные переписью в Москве, «В чем счастье»… Читала с глубоким наслаждением, чувствуя, переживая сама настроение писателя, который в таких простых и ясных выражениях раскрывал свою душу, свои мысли, не щадя себя никогда. И осмеливаются еще говорить, что великий писатель встал на ложную дорогу. Безумцы! Едва только человек задумался над жизнью, чуть только вышел из общей колеи, сейчас подымается гвалт… Сами-то вы хороши! Скажите, кем доказана правота вашей жизни?..
С тех пор, как умер отец Жени Л-ской, «интеллигент», член суда в гор. N., я стала раздумывать впервые, – для чего жил этот человек? И меня поразила вся несуразность его жизни, которой никто не замечал: жил себе человек, учился, стал юристом, чиновником, женился на пустоголовой девчонке, которая родила ему 5 человек детей, в воспитании и развитии которых он не принимал никакого участия. Дети – дочери – выросли пустые, как и мать, и так же равнодушно отнеслись к болезни и смерти отца, как и дочь Ивана Ильича. И когда он умер и я увидела, как мало следа оставил он в памяти жены и детей, – я задумалась над тем, как и зачем он жил. И разрешила я этот вопрос так: жил он не так, как нужно, а следовательно, и не за тем, зачем нужно было.
Когда я читала «О назначении науки и искусства» (т. XII, стр. 279), мысли о социологии – я удивлялась сходству с моими взглядами; только здесь Толстой возражал против утверждения, что «общество есть организм», я же убеждена, что вся эта наука построена на ложных основаниях и стремится к заведомо недостижимой цели.
Мы не знаем, в сущности, зачем весь мир существует, для чего вся наша жизнь и все наше стремление к пресловутому прогрессу… Одна смерть способна была бы натолкнуть на соображение, что тут не так просто, как кажется, – и человечество упорно верит в бессмертие души.
– По неразвитию, – говорят материалисты; а мне так показалось бы удивительным, как это люди жили несколько тысяч лет, верили и вдруг им говорят:
– Вздор, это плод вашей неразвитости. Мы знаем истину, мы – материя и ничего более… и вся наша планета – материя и опять-таки ничего больше.
– Но почему материи свойственно движение? Почему мозг человека так устроен, что приписывает ее движение скорее Высшему Существу, нежели ей самой? Скажут: первое объяснение легче второго. А почему? Кто объяснит это?.. Как я ни сравниваю различные миросозерцания, не нахожу ничего более цельного, более глубокого, прекрасного и поэтичного – миросозерцания религиозного, и я упорно держусь мысли, что если б так называемые христиане жили действительно по-христиански – атеистов и всевозможных степеней неверующих было бы значительно менее. А теперь так легки сомнения оттого, что видишь страшный разлад между жизнью общества и исповедуемой им верой…
Меня мороз по коже пробирает, когда здесь семилетняя Женя, которая никогда не молится, при которой мать за все два месяца при мне ни разу не упомянула о Боге, ни разу не рассказала ей ничего о нем, – эта малютка, приобщаясь, крестится… – Зачем это? С этих лет привыкать исполнять обрядность без смысла и должного чувства: ребенку ничего не внушается, он растет себе, зная, что нужно приобщаться, а зачем и почему – едва ли поймет до того класса, когда станет проходить все по книжке. Словом, религиозного воспитания в нашем обществе нет, отсюда и отсутствие любви и разверзающаяся пропасть между верой и жизнью. В первые века христианства вера проходила чрез жизнь – в дела и была жива; теперь же она не проходит в дело, у нее нет почвы для деятельности, естественно, что она умирает.
9 января
Вчера мне на вопрос, долго ли я еще пробуду здесь, проф. по своему обыкновению ответил шутя: «Два месяца»… Я обратилась к Е.
– Дней десять или неделю, – ответил он. Я уже успела отвыкнуть от ходьбы, и чем ближе день моего выхода, тем более я чувствую в себе какую-то живость…
А у нас гаснет еще одна жизнь: в 3-кроватной умирает Щербакова от кисты. 17 л. была она больна ею и согласилась на операцию только в самое последнее время, когда она была уже бесполезна… Григорьева умерла через 19 дней после операции, а эта живет дольше: более месяца. Живой скелет… ничего не говорит… Медицина доигрывает свою последнюю роль: она «поддерживает всеми средствами» существование уже не человека, а его останков, так как мысль, деятельность разума уже прекращена; впрочем, может быть, в голосе ее она слабо мерцает, но говорить она уже не может, не ест и не пьет, ее питают искусственным способом. Я уже привыкла как-то слышать о смерти и видела угасание Григорьевой, побывав у нее за 5 дней до смерти…
10 января, 7 ч. вечера
Щербакова умирает… На этот раз комедия жизни кончается за стеной нашей палаты… Поступившая с ней больная и оперированная с ней в один
