Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Верну всё же тебя к истории, обязательно сопровождающей всякий достойный памятник, окутывающей камни-пространства, проникающей в них, чтобы навсегда в них остаться, – за стёклышками очков мелькнули весёлые огоньки: она заговорила его словами. – Какое место в твоей теории привнесения в камни-пространства тайного смысла творцом, который не ведает, что творит, занимает история? История, которая начинает жить и изменять камни, во всяком случае, изменять отношение к ним смотрящих-воспринимающих после того, как камни возведены. Или ты её игнорируешь как нечто наносное и, может быть, искажающее подлинность? Я-то считаю, что наносы, искажения – неизбежны, ибо само понятие «подлинность» невозможно определить, но история, сочинённая, как к ней ни относись, как в ней ни изверяйся, самим временем, готова нам сообщить куда больше, чем какой-нибудь и сверхталантливый, откровенный, да ещё и не косноязычный зодчий, поневоле предвзято рассказывающий о замысле своём и его осуществлении… Не так ли?

Сколько было ему, – пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать? Каникулы разных школьных, а затем и студенческих лет слипались в памяти в «львовский период», который он теперь не смог бы разбить на годы.

– Не так ли? – повторила вопрос Соня.

– История, самая подробная и даже самая поэтичная, заведомо меньше того, что так нас притягивает, история лишь помогает нам обмануться, – он волновался, ещё как волновался, а рот его был забит необязательными словами. – Мы привыкли довольствоваться заведомо неполными рассказами о тайне: о каких-то вроде бы достоверных частицах её, о каких-то свойствах самого времени, породившего тайну, и даже о точной дате её, тайны, рождения, может быть, о её тёмных истоках, о причастных к ней лицах, о легендах, сопровождавших строительство. История – это какое-то вступление, введение, предисловие или послесловие, пусть и опирающееся на отдельные факты, собравшее важные для понимания сведения. Разве, – вот какой аргумент нашёлся, – самое прозорливое и добросовестное вступление-введение-предисловие-послесловие к роману, например к роману, который ты мне читаешь перед сном, может исчерпать сам роман? – он развивал успех. – Любая дотошная история, пусть и сумма разных историй – всего-то отражает взгляд или сумму взглядов на тайну как на нечто внешнее, а в соборе-костёле – сама тайна во всей её объёмной недосягаемости-непостижимости… Темнота и волнение, да? То есть темнота – условие волнения, если всё высветить, сделать понятным, разве сможет такой собор-костёл волновать? А что сказать в этой связи о целом городе, каким-то непонятным образом собирающим воедино и обобщающим все разрозненные тайны? Город ведь умней и всех своих создателей, вместе взятых, и всех-всех слагавшихся веками, если город древний, и посвящённых ему историй.

– Ты пытался понять, как формируется и умножается ум картины… А как умнеет город?

– В картине проблески ума мы находим в самом сочетании абстрактной композиции и конкретных вполне лиц, деревьев или предметов, написанных на холсте. В городе взаимодействие абстрактного и конкретного куда запутаннее. Увидеть внутренние композиционные линии – это ещё полдела, – говорил и не переставал удивляться: откуда берутся доводы? – В городе естественно накапливаются контрасты, зрительные противоречия между высоким и низким, длинным и коротким, широким и узким, а абстрактное сплошь и рядом переходит в конкретное и обратно… Чем больше контрастов и таких взаимных переходов, тем…

– То есть?

– Пространственная композиция, являющая нам неподвижную толкотню каменных и воздушных тел, само собой, абстрактна; и абстрактны внутри неё все соотношения объёмов и пустот, пропорции всех членений… Но, – подбирал слова, – каждый дом уже есть сочетание абстракций с материальной конкретикой. Камни, из которых сложен дом, материальны, конкретны, а схема фасада и украшения на нём, исполненные из тех же камней… да ещё алхимия…

– Алхимия?!

– Ну да, камень, материальный камень – двойственен, в нём косность уживается с подвижной возвышенностью, как мне объясняла Анюта, а алхимия как бы высвобождает энергии и свойства возвышенности, возносит камень… В таких возношениях тоже, наверное, накапливается ум.

– Что ж, – покачивала головой Соня, – возможно, средневековые мистики, корпевшие над ретортами, были поумней нас.

– Или возьмём обычное окно, – продолжил Германтов, – прямоугольник, абстрактная геометрическая фигура, но есть ещё и деревянные рамы, штукатурные откосы, в стекле может отразиться, появившись и исчезнув, конкретное облако… И ничего нет постоянного в соотношениях конкретного и абстрактного, да ещё меняются тона и изображения внутри самой композиции – тени, свет, ложные картины в оконных стёклах. Чем насыщеннее и разнообразнее композиция, чем больше внутри композиции взаимных, непрестанных, абстрактно-конкретных преобразований, тем, по-моему, умней город, – помолчал, чтобы справиться с волнением, хотел поточнее высказать нахлынувшие соображения. – Это особенно к старым городам относится, в долгих наглядных изменениях своих и даже в кажущейся застылости города накапливают год за годом и век за веком символические скрытые смыслы; присутствие таких смыслов-символов ощущаешь, они будто облепляют дома и переполняют городские пространства, они будто бы излучаются, но я их никак не могу прочесть. Все объёмные и пространственые значения – какие-то ускользающие и замутнённые, – позже Германтов замечательно напишет о семантических мнимостях города. – Мы можем называть лишь то, чему имена даны были ещё в античные времена: колонны, капители, фронтоны, да ещё потом, по мере появления других стилей, прибавлялись кое-какие понятия, но имеющихся понятий, именующих частности, явно нам не хватает. А как, как называть не отдельные элементы города и фасадного декора, а отношения между элементами? А как описывать город в целом?

– Так беден язык? – потянулась к флакончику с духами, коснулась стеклянной пробкой виска.

Кивнул.

– Задачка: чувство надо соединить с анализом.

– Её, задачку такую, кто-то когда-нибудь решал и решил в искусстве?

– Ну, я сечас тебя удивлю, только не смейся: это, пожалуй, Пруст. Кто о чём, а… Не смейся, не смейся, ясно, что ему буквально подражать невозможно, но ведь можно вдохновляться примером. Именно прустовские чувствования – аналитичны. Скажи-ка, Львов, – провокационно посмотрела поверх очков, – умный город?

– Умный!

– А Ленинград?

– Ещё умнее!

– Почему?!

– Потому, наверное, что Петербург-Ленинград сложнее. Да, Петербург-Ленинград моложе, чем Львов, но – сложнее, несоизмеримо сложнее, так как Львов в известном отношении – однороден, а в Петербурге-Ленинграде куда больше неожиданных, но необъяснимо гармоничных сочетаний отличий. Он по планировке своей правильно-неправильный и при этом – многостильный какой-то. У многих европейских городов будто бы один корень, а Петербург-Ленинград, пусть и похожий на них какими-то частностями, – исключительный. В нём поражают пространственные контрасты, пространственное и стилевое разнообразие.

– Послушать тебя, – курила, прокладывала копиркой листки бумаги, – так сверхумным городом следует считать Рим; он, возможно, мировой рекордсмен по набору слитых воедино отличий, у него и возраст самый преклонный.

– Угадала! Ты ведь видела Рим…

– Но ты только сейчас мне открываешь глаза…

– Я рассматривал Рим на гравюрах, картинах, фотографиях, а удивления мои усилил Гоголь, его несколько страничек о Риме: мне передавались его напряжение, страсть. До чего же сложно под натиском волнующих впечатлений своих и неопределённо, таинственно даже он мог описывать травку меж древними камнями, отблески весеннего солнца, какие-то дымки, запахи, звуки, а получалось, что Рим описывался им как сотворённое веками чудо.

– Интересные рассуждения, интересные, поэтичные. И конечно, ты фантазёр. Ты вырос… – погасила в пепельнице окурок. – В твою теорию накопления городского ума-разума хочется верить, но не могу понять, как ты будешь её доказывать. Как, – безжалостно-добрый взгляд прострелил навылет, она, чувствовал, радовалась за него, сообразительного, отважного, хотя скидок не обещала, – как ты, скажи, пожалуйста, намерен конкретно подступаться к полноте таинственных смыслов?

– Думаю.

– Ну-ну, Бог в помощь, – удовлетворённо застрочил пулемёт; потом, дёрнув каретку, сказала, не оборачиваясь: – Тебе не помешает проветриться. И думается, и фантазируется лучше под шум листвы.

Да, пора проветриться – в часы, когда Соня без устали била по клавишам машинки, он отправлялся гулять.

Чудеса да и только! К встрече с Венецией он был лучше подготовлен разглядыванием гравюр и картин, рассказами Сони; ей-богу, когда впервые он приедет в Венецию, ему и удивляться-то будет нечему, он даже не удивился бы, повстречайся вдруг ему живёхонький Аретино. А Львов, волнующе живой, монолитно-красочный, оставался неожиданным, необъяснимо для него неожиданным; на каждой прогулке он Львов заново для себя открывал.