Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

Восходящее желтое солнце следит косымиглазами за мачтами голой рощи,идущей на всех парах к Цусимекрещенских морозов. Февраль корочепрочих месяцев и оттого лютее.Кругосветное плавание, дорогая,лучше кончить, руку согнув в локте ивместе с дредноутом догораяв недрах камина. Забудь Цусиму!Только огонь понимает зиму.Золотистые лошади без уздечекмасть в дымоходе меняют на масть воронью.И в потемках стрекочет огромный черный кузнечик,которого не накрыть ладонью.

* * *

Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою.И она скукоживается на глазах, под рукою.Зеленая нитка, следом за голубою,становится серой, коричневой, никакою.Уж и краешек, вроде, виден того батиста.Ни один живописец не напишет конец аллеи.Знать, от стирки платье невесты быстрей садится,да и тело не делается белее.То ли сыр пересох, то ли дыханье сперло.Либо: птица в профиль ворона, а сердцем – кенар.Но простая лиса, перегрызая горло,не разбирает, где кровь, где тенор.

Пьяцца Маттеи

Я пил из этого фонтанав ущелье Рима.Теперь, не замочив кафтана,канаю мимо.Моя подружка Микелинав порядке штрафамне предпочла кормить павлинав именьи графа.

Граф, в сущности, совсем не мерзок:он сед и строен.Я был с ним по-российски дерзок,он был расстроен.Но что трагедия, изменадля славянина,то ерунда для джентльменаи дворянина.

Граф выиграл, до клубнички лаком,в игре без правил.Он ставит Микелину раком,как прежде ставил.Я тоже, впрочем, не в накладе:и в Риме тожетеперь есть место крикнуть «Бляди!»,вздохнуть «О Боже».

Не смешивает пахарь с пашнейплодов плачевных.Потери, точно скот домашний,блюдет кочевник.Чем был бы Рим иначе? гидом,толпой музея,автобусом, отелем, видомТерм, Колизея.

А так он – место грусти, выи,склоненной в баре,и двери, запертой на виадельи Фунари.Сидишь, обдумывая строчку,и, пригорюнясь,глядишь в невидимую точку:почти что юность.

Как возвышает это дело!Как в миг печаливсе забываешь: юбку, тело,где, как кончали.Пусть ты последняя рванина,пыль под забором,на джентльмена, дворянинакладешь с прибором.

Нет, я вам доложу, утрата,завал, непрухаиз вас творят аристократахотя бы духа.Забудем о дешевом графе!Заломим брови!Поддать мы в миг печали вправехоть с принцем крови!

Зима. Звенит хрусталь фонтана.Цвет неба – синий.Подсчитывает трамонтанаиголки пиний.Что год от февраля отрезал,он дрожью роздал,и кутается в тогу цезарь(верней, апостол).

В морозном воздухе, на редкостьпрозрачном, око,невольно наводясь на резкость,глядит далеко -на Север, где в чаду и в дымекует червонцыЕвропа мрачная. Я – в Риме,где светит солнце!

Я, пасынок державы дикойс разбитой мордой,другой, не менее великойприемыш гордый, -я счастлив в этой колыбелиМуз, Права, Граций,где Назо и Вергилий пели,вещал Гораций.

Попробуем же отстраниться,взять век в кавычки.Быть может, и в мои страницыкак в их таблички,кириллицею не побрезгави без ущербадля зренья, главная из Резвыхвзглянет – Эвтерпа.

Не в драчке, я считаю, счастьев чертоге царском,но в том, чтоб, обручив запястьес котлом швейцарским,остаток плоти терракотеподвергнуть, сини,исколотой Буонароттии Борромини.

Спасибо, Парки, Провиденье,ты, друг-издатель,за перечисленные деньги.Сего подательвекам грядущим в назиданьепьет чоколаттакон панна в центре мирозданьяи циферблата!

С холма, где говорил октавойпорой иноюТасс, созерцаю величавыйвид. Предо мною -не купола, не черепицасо Св. Отцами:то – мир вскормившая волчицаспит вверх сосцами!

И в логове ее я – дома!Мой рот оскаленот радости: ему знакомасудьба развалин.Огрызок цезаря, атлета,певца тем пачеесть вариант автопортрета.Скажу иначе:

усталый раб – из той породы,что зрим все чаще -под занавес глотнул свободы.Она послащелюбви, привязанности, веры(креста, овала),поскольку и до нашей эрысуществовала.

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.Покуда Времяне поглупеет как Пространство(что вряд ли), семясвободы в злом чертополохе,в любом пейзажедаст из удушливой эпохипобег. И даже

сорвись все звезды с небосвоа,исчезни местность,все ж не оставлена свобода,чья дочь – словесность.Она, пока есть в горле влага,не без приюта.Скрипи, перо. Черней, бумага.Лети, минута.

Горение

М. Б.

Зимний вечер. Дроваохваченные огнем -как женская головаветреным ясным днем.

Как золотиться прядь,слепотою грозя!С лица ее не убрать.И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,гребнем не разделить:может открыться взор,способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.На языке огняраздается «не тронь»и вспыхивает «меня!»

От этого – горячо.Я слышу сквозь хруст в костизахлебывающееся «еще!»и бешеное «пусти!»

Пылай, пылай предо мной,рваное, как блатной,как безумный портной,пламя еще одной

зимы! Я узнаюпатлы твои. Твоюзавивку. В конце концов -раскаленность щипцов!

Ты та же, какой былапрежде. Тебе не впрокраздевшийся догола,скинувший все швырок.

Только одной тебеи свойственно, вещь губя,приравниванье к судьбесжигаемого – себя!

Впивающееся в нутро,взвивающееся вовне,наряженное пестро,мы снова наедине!

Это – твой жар, твой пыл!Не отпирайся! Ятвой почерк не позабыл,обугленные края.

Как ни скрывай черты,но предаст тебя суть,ибо никто, как ты,не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,метнуться наперерез.Назорею б та страсть,воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,захлебывайся собой.Как менада пляшис закушенной губой.

Вой, трепещи, трясивволю плечом худым.Тот, кто вверху еси,да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелка,обнажая места.То промелькнет щека,то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,так из развалин икрпрядают, небесавызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.От судьбы, от жильяпосле тебя – зола,тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,пляска замерзших розг.И как сплошной ожог -не удержавший мозг.

Прилив

В северной части мира я отыскал приют,в ветреной части, где птицы, слетев со скал,отражаются в рыбах и, падая вниз, клюютс криком поверхность рябых зеркал.

Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.В доме – шаром покати, и в станке – кондей.Окно с утра занавешено рванью туч.Мало земли, и не видать людей.

В этих широтах панует вода. Никтопальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»Горизонт себя выворачивает, как пальто,наизнанку с помощью рыхлых волн.

И себя отличить не в силах от снятых брюк,от висящей фуфайки – знать, чувств в обрезлибо лампа темнит – трогаешь ихний крюк,чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».

В северной части мира я отыскал приют,между сырым аквилоном и кирпичом,здесь, где подковы волн, пока их куют,обрастают гривой и ни на чем

не задерживаются, точно мозг, топяв завитках перманента набрякший перл.Тот, кто привел их в движение, на себяприучить их оглядываться не успел!

Здесь кривится губа, и не стоит базлатьпро квадратные вещи, ни про свои черты,потому что прибой неизбежнее, чем базальт,чем прилипший к нему человек, чем ты.

И холодный порыв затолкает обратно в пастьлай собаки, не то, что твои слова.При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,увеличить приходится раза в два.

В ветреной части мира я отыскал приют.Для нее я – присохший ком, но она мне – щит.Здесь меня найдут, если за мной придут,потому что плотная ткань завсегда морщит

в этих широтах цвета дурных дрожжей;карту избавив от пограничных дрязг,точно скатерть, составленная из толчеи ножей,расстилается, издавая лязг.

И, один приглашенный на этот бескрайний пир,я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло.Потому что, как ни считай, я из чаши пилбольше, чем по лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.Но покуда Борей забираться в скулу горазди пока толковище в разгаре, пока волнудавит волна, никто тебя не продаст.

В северной части мира я водрузил кирпич!Знай, что душа со временем пополамможет все повторить, как попугай, опричьнепрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.Плюс пустые дома стоят как давным-давноотвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.Здесь никто не крикнет, что ты чужой,убирайся назад, и за постой берутвыцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,как монах либо мусор, обутый в жесть.И громоздкая письменность с ревом идет на слом,никому не давая себя прочесть.

Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».Одеяло серого цвета, и сам ты стар.Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,что наутро море крикнет мне: «наверстал!»

Все равно, на какую букву себя послать,человека всегда настигает его же храп,и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихойнебожитель, прощенного в профиль бледней греха,заливая глаза на камнях ледяной ухой,чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает – куда, стыдно сказать – клешня.Так следы оставляет в туче кто в ней парил.Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,чтоб по волнам ступать, не держась перил.

Эклога 5-я (летняя)