Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Горение

М. Б.

Зимний вечер. Дроваохваченные огнем -как женская головаветреным ясным днем.

Как золотиться прядь,слепотою грозя!С лица ее не убрать.И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,гребнем не разделить:может открыться взор,способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.На языке огняраздается «не тронь»и вспыхивает «меня!»

От этого – горячо.Я слышу сквозь хруст в костизахлебывающееся «еще!»и бешеное «пусти!»

Пылай, пылай предо мной,рваное, как блатной,как безумный портной,пламя еще одной

зимы! Я узнаюпатлы твои. Твоюзавивку. В конце концов -раскаленность щипцов!

Ты та же, какой былапрежде. Тебе не впрокраздевшийся догола,скинувший все швырок.

Только одной тебеи свойственно, вещь губя,приравниванье к судьбесжигаемого – себя!

Впивающееся в нутро,взвивающееся вовне,наряженное пестро,мы снова наедине!

Это – твой жар, твой пыл!Не отпирайся! Ятвой почерк не позабыл,обугленные края.

Как ни скрывай черты,но предаст тебя суть,ибо никто, как ты,не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,метнуться наперерез.Назорею б та страсть,воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,захлебывайся собой.Как менада пляшис закушенной губой.

Вой, трепещи, трясивволю плечом худым.Тот, кто вверху еси,да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелка,обнажая места.То промелькнет щека,то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,так из развалин икрпрядают, небесавызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.От судьбы, от жильяпосле тебя – зола,тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,пляска замерзших розг.И как сплошной ожог -не удержавший мозг.

Прилив

В северной части мира я отыскал приют,в ветреной части, где птицы, слетев со скал,отражаются в рыбах и, падая вниз, клюютс криком поверхность рябых зеркал.

Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.В доме – шаром покати, и в станке – кондей.Окно с утра занавешено рванью туч.Мало земли, и не видать людей.

В этих широтах панует вода. Никтопальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»Горизонт себя выворачивает, как пальто,наизнанку с помощью рыхлых волн.

И себя отличить не в силах от снятых брюк,от висящей фуфайки – знать, чувств в обрезлибо лампа темнит – трогаешь ихний крюк,чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».

В северной части мира я отыскал приют,между сырым аквилоном и кирпичом,здесь, где подковы волн, пока их куют,обрастают гривой и ни на чем

не задерживаются, точно мозг, топяв завитках перманента набрякший перл.Тот, кто привел их в движение, на себяприучить их оглядываться не успел!

Здесь кривится губа, и не стоит базлатьпро квадратные вещи, ни про свои черты,потому что прибой неизбежнее, чем базальт,чем прилипший к нему человек, чем ты.

И холодный порыв затолкает обратно в пастьлай собаки, не то, что твои слова.При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,увеличить приходится раза в два.

В ветреной части мира я отыскал приют.Для нее я – присохший ком, но она мне – щит.Здесь меня найдут, если за мной придут,потому что плотная ткань завсегда морщит

в этих широтах цвета дурных дрожжей;карту избавив от пограничных дрязг,точно скатерть, составленная из толчеи ножей,расстилается, издавая лязг.

И, один приглашенный на этот бескрайний пир,я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло.Потому что, как ни считай, я из чаши пилбольше, чем по лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.Но покуда Борей забираться в скулу горазди пока толковище в разгаре, пока волнудавит волна, никто тебя не продаст.

В северной части мира я водрузил кирпич!Знай, что душа со временем пополамможет все повторить, как попугай, опричьнепрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.Плюс пустые дома стоят как давным-давноотвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.Здесь никто не крикнет, что ты чужой,убирайся назад, и за постой берутвыцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,как монах либо мусор, обутый в жесть.И громоздкая письменность с ревом идет на слом,никому не давая себя прочесть.

Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».Одеяло серого цвета, и сам ты стар.Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,что наутро море крикнет мне: «наверстал!»

Все равно, на какую букву себя послать,человека всегда настигает его же храп,и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихойнебожитель, прощенного в профиль бледней греха,заливая глаза на камнях ледяной ухой,чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает – куда, стыдно сказать – клешня.Так следы оставляет в туче кто в ней парил.Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,чтоб по волнам ступать, не держась перил.

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!Потные муравьи спят в тени курослепа.Муха сползает с пыльного эполеталопуха, разжалованного в рядовые.Выраженье «ниже травы» впервыеозначает гусениц. Буровые

вышки разросшегося кипреяв джунглях бурьяна, вьюнка, пыреясинеют от близости эмпирея.Салют бесцветного болиголовасотрясаем грабками пожилогобогомола. Темно-лилова,

сердцевина репейника напоминает мину,взорвавшуюся как бы наполовину.Дягиль тянется точно рука к графину.И паук, как рыбачка, латает крепкойниткой свой невод, распятый терпкойполынью и золотой сурепкой.

Жизнь – сумма мелких движений. Сумракв ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,меняющийся каждый миг рисунокконского щавеля, дрожь люцерны,чабреца, тимофеевки – драгоценныдля понимания законов сцены,

не имеющей центра. И злак, и плевелв полдень отбрасывают на северобщую тень, ибо их посеялтот же ветреный сеятель, кривотолкио котором и по сей день не смолкли.Вслушайся, как шуршат метелки

петушка-или-курочки! что лепечетромашки отрывистый чет и нечет!как мать-и-мачеха им перечит,как болтает, точно на грани бреда,примятая лебедою Леданежной мяты. Лужайки лета,

освещенные солнцем! бездомный мотыль,пирамида крапивы, жара и одурь.Пагоды папортника. Поодаль -анис, как рухнувшая колонна,минарет шалфея в момент наклона -травяная копия Вавилона,

зеленая версия Третьеримска!где вправо сворачиваешь не без рискавынырнуть слева. Все далеко и близко.И кузнечик в погоне за балеринойкапустницы, как герой былинный,замирает перед сухой былинкой.

Воздух, бесцветный вблизи, в пейзажевыглядит синим. Порою – дажетемно-синим. Возможно, та жевещь случается с зеленью: удаленностьвзора от злака и есть зеленостьоного злака. В июле склонность

флоры к разрыву с натуралистом,дав потемнеть и набрякнуть листьям,передается с загаром лицам.Сумма красивых и некрасивых,удаляясь и приближаясь, в силахглаз измучить почище синих

и зеленых пространств. Окраскавещи на самом деле маскабесконечности, жадной к деталям. Масса,увы, не кратное от деленьяэнергии на скорость зреньяв квадрате, но ощущенье тренья

о себе подобных. Вглядись в пространство!в его одинаковое убранствопоблизосте и вдалеке! в упрямство,с каким, независимо от размера,зелень и голубая сферасохраняет колер. Это – почти что вера,

род фанатизма! Жужжанье мухи,увязшей в липучке, – не голос муки,но попытка автопортрета в звуке"ж". Подобие алфавита,тело есть знак размноженья видаза горизонт. И пейзаж – лишь свита

убежавших в Азию, к стройным пальмам,особей. Верное ставням, спальням,утро в июле мусолит пальцемпачки жасминовых ассигнаций,лопаются стручки акаций,и воздух прозрачнее комбинаций

спящей красавицы. Душный июль! Избытокзелени и синевы – избитыхформ бытия. И в глазных орбитах -остановившееся, как Аттилаперед мятым щитом, светило:дальше попросту не хватило

означенной голубой куделивоздуха. В одушевленном телесвет узнает о своем пределеи преломляется, как в итогедлинной дороги, о чьем истокелучше не думать. В конце дороги -

бабочки, мальвы, благоуханье сена,река вроде Оредежи или Сейма,расположившиеся подле семьидачников, розовые наяды,их рискованные наряды,плеск; пронзительные рулады

соек тревожат прибрежный тальник,скрывающий белизну опальныхмест у скидывающих купальникв зарослях; запах хвои, обрывыцвета охры; жара, наплывыоблаков; и цвета мелкой рыбы

волны. О, водоемы лета! Чащевсего блестящие где-то в чащепруды или озера – частиводы, окруженные сушей; шелестосоки и камышей, замшелостькоряги, нежная ряска, прелесть

желтых кувшинок, бесстрастность лилий,водоросли – или рай для линий -и шастающий, как Христос, по синейглади жук-плавунец. И порою окуньвсплеснет, дабы окинуть окоммир. Так высовываются из окон

и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.Лето! пора рубах на выпуск,разговоров про ядовитостьгрибов, о поганках, о белых пятнахмухоморов, полемики об опятахи сморчках; тишины объятых

сонным покоем лесных лужаек,где в полдень истома глаза смежает,где пчела, если вдруг ужалит,то приняв вас сослепу за махровыймак или за вещь, коровойоставленную, и взлетает, пробой

обескуражена и громоздка.Лес – как ломаная расческа.И внезапная мысль о себе подростка:«выше кустарника, ниже ели»оглушает его на всю жизнь. И елевидный жаворонок сыплет трели

с высоты. Лето! пора зубрежкик экзаменам формул, орла и решки;прыщи, бубоны одних, задержкидругих – от страха, что не осилишь;силуэты техникумов, училищ,даже во сне. Лишь хлысты удилищ

с присвистом прочь отгоняют беды.В образовавшиеся просветывидны сандалии, велосипедыв траве; никелированные педаликак петлицы кителей, как медали.В их резине и в их металле

что-то от будущего, от векаЕвропы, железных дорог – чья веткаи впрямь, как от порыва ветра,дает зеленые полустанки -лес, водокачка, лицо крестьянки,изгородь – и из твоей жестянки

расползаются вправо-влевовырытые рядом со стенкой хлевачервяки. А потом – телегас наваленными на нее кулямии бегущий убранными полямипроселок. И где-то на дальнем плане

церковь – графином, суслоны, хаты,крытые шифером с толью скатыи стекла, ради чьих рам закатыи существуют. И тень от спицы,удлиняясь до польской почти границы,бежит вдоль обочины за матерком возницы

как лохматая Жучка, она же Динка;и ты глядишь на носок ботинка,в зубах травинка, в мозгу блондинкас каменной дачей – и в верхотуретолько журавль, а не вестник бури.Слава нормальной температуре! -

на десять градусов ниже тела.Слава всему, до чего есть дело.Всему, что еще вам не надоело!Рубашке болтающейся, подсохнув,панаме, выглядящей, как подсолнух,вальсу издалека «На сопках».

Развевающиеся занавески летнихсумерек! крынками полный ледник,сталин или хрущев последнихтонущих в треске цикад известий,варенье, сделанное из местнойбрусники. Обмазанные известкой

щиколотки яблоневой аллеичем темнее становится, тем белее;а дальше высятся бармалеинастоящих деревьев в сгущенной синькевечера. Кухни, зады, косынки,слюдяная форточка керосинки

с адским пламенем. Ужины на верандах!Картошка во всех ее вариантах.Лук и редиска невероятныхразмеров, укроп, огурцы из кадки,помидоры, и все это – прямо с грядки,и, наконец, наигравшись в прятки,

пыльные емкости! Копоть лампы.Пляска теней на стене. Талантыи поклонники этого действа. Латысамовара и рафинад, от солиотличаемый с помощью мухи. Солоудода в малиннике. Или – ссоры

лягушек в канаве у сеновала.И в латах кипящего самовара -ужимки вытянутого овала,шорох газеты, курлы отрыжек;из гостиной доносится четкий «чижик»;и мысль Симонида насчет лодыжек

избавляет на миг каленыйвзгляд от обоев и ответвленийбоярышника: вид коленейвсегда недостаточен. Тем дорожетело, что ткань, его скрыв, похожепомогает скользить по коже,

лишенной узоров, присущих ткани,вверх. Тем временем чай в стакане,остывая, туманит грани,и пламя в лампе уже померкло.А после под одеялом мелкодрожит, тускло мерцая, стрелка

нового компаса, определяяСевер не хуже, чем удалаямысль прокурора. Обрывки лая,пазы в рассохшемся табурете,сонное кукареку в подклети,крик паровоза. Потом и эти

звуки смолкают. И глухо – глуше,чем это воспринимают уши -листва, бесчисленная, как душиживших до нас на земле, лопочетнечто на диалекте почек,как языками, чей рваный почерк

– кляксы, клинопись лунных пятен -ни тебе, ни стене невнятен.И долго среди бугров и вмятинматраса вертишься, расплетая,где иероглиф, где запятая;и снаружи шумит густая,

еще не желтая, мощь Китая.

* * *