Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Венецианские строфы (1)

Сюзанне Зонтаг

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездоваямашет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.Скрипичные грифы гондол покачиваются, издаваявразнобой тишину.Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,и рука, дотянуться до горлышка коротка,прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Ягокаменного платка.

Площадь пустынна, набережные безлюдны.Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:дева в шальварах наигрывает на лютнетакому же Мустафе.О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Позаизгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,писавших, что – от любви.

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.Одинокий каблук выстукивает диабаз.Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,отшатывается от васи выдыхает пар. Ночью мы разговариваемс собственным эхом; оно обдает тепломмраморный, гулкий, пустой аквариумс запотевшим стеклом.

За золотой чешуей всплывших в канале окон -масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!жаброй хлопая, лещ!От нечаянной встречи под потолком с богиней,сбросившей все с себя, кружится голова,и подъезды, чье небо воспалено ангинойлампочки, произносят "а".

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились!Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овалзеркала! В епанче белый глубокий вырезкак волновал!Как сирокко – лагуну. Как посреди панелиздесь превращались юбки и панталоны в щи!Где они все теперь – эти маски, полишинели,перевертни, плащи?

Так меркнут люстры в опере; так на убыльк ночи идут в объеме медузами купола.Так сужается улица, вьющаяся как угорь,и площадь – как камбала.Так подбирает гребни, выпавшие из женскихвзбитых причесок, для дочерей Нерей,оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчугуличных фонарей.

Так смолкают оркестры. Город сродни попыткевоздуха удержать ноту от тишины,и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,плохо освещены.Только фальцет звезды меж телеграфных линий -там, где глубоким сном спит гражданин Перми. [74]Но вода аплодирует, и набережная – как иней,осевший на до-ре-ми.

И питомец Лоррена, согнув колено,спихивая, как за борт, буквы в конец строки,тщится рассудок предохранить от кренавыпитому вопреки.Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцемнежность не соскрести.

Венецианские строфы (2)

Геннадию Шмакову

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.От пощечины булочника матовая щекаприобретает румянец, и вспыхивает стеклярусв лавке ростовщика.Мусорщики плывут. Как прутьями по оградешкольники на бегу, утренние лучиперебирают колонны, аркады, прядиводорослей, кирпичи.

Долго светает. Голый, холодный мраморбедер новой Сусанны сопровождаем припогружении под воду стрекотом кинокамерновых старцев. Два-тригрузных голубя, снявшихся с капители,на лету превращаются в чаек: таков налогна полет над водой, либо – поклеп постели,сонный, на потолок.

Сырость вползает в спальню, сводя лопаткиспящей красавицы, что ко всему глуха.Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,и ангелы – от греха.Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.Пена бледного шелка захлетывает, легка,стулья и зеркало – местный стеклянный выходвещи из тупика.

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушнуюраковину заполняет дребезг колоколов.То бредут к водопою глотнуть речнуюрябь стада куполов.Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,крепкий кофе, скомканное тряпье.И макает в горло дракона златой Егорий,как в чернила, копье.

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,оставляя весь мир – всю синеву! – в тылу,припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,и сдается стеклу.Кучерявая свора тщится настигнуть ворав разгоревшейся шапке, норд-ост суля.Город выглядит как толчея фарфораи битого хрусталя.

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,как непарная обувь с ноги Творца,ревностно топчут шпили, пилястры, арки,выраженье лица.Все помножено на два, кроме судьбы и кромесамоей Н2О. Но, как всякое в мире «за»,в меньшинстве оставляет ее и кровлипраздная бирюза.

Так выходят из вод, ошеломляя гладьюкожи бугристой берег, с цветком в руке,забывая про платье, предоставляя платьювсплескивать вдалеке.Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнутводорослями, отличаясь от вообще людей,голубей отрывая от сумасшедших шахматна торцах площадей.

Я пишу эти строки, сидя на белом стулепод открытым небом, зимой, в одномпиджаке, поддав, раздвигая скулыфразами на родном.Стынет кофе. Плещет лагуна, сотнеймелких бликов тусклый зрачок казняза стремленье запомнить пейзаж, способныйобойтись без меня.

В окрестностях Александрии

Карлу Профферу

Каменный шприц впрыскивает героинв кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.Шпион, ворошащий в помойке мусор,извлекает смятый чертеж руин.

Повсюду некто на скакуне;все копыта – на пьедестале.Всадники, стало быть, просто далидуба на собственной простыне.

В сумерках люстра сродни костру,пляшут сильфиды, мелькают гузки.Пролежавший весь день на «пуске»палец мусолит его сестру.

В окнах зыблется нежный тюль,терзает голый садовый веникшелест вечнозеленых денег,непрекращающийся июль.

Помесь лезвия и сыройгортани, не произнося ни звука,речная поблескивает излука,подернутая ледяной корой.

Жертва легких, но друг ресниц,воздух прозрачен, зане исколотклювами плохо сносящих холод,видимых только в профиль птиц.

Се – лежащий плашмя колосс,прикрытый бурою оболочкойс отделанной кружевом оторочкойзамерзших после шести колес.

Закат, выпуская из щели мышь,вгрызается – каждый резец оскален -в электрический сыр окраин,в то, как строить способен лишь

способный все пережить термит;депо, кварталы больничных коек,чувствуя близость пустыни в коих,прячет с помощью пирамид

горизонтальность свою земляцвета тертого кирпича, корицы.И поезд подкрадывается, как змея,к единственному соску столицы.

Келломяки

М. Б.

Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни -телеграмма летит из Швеции: «Будь здоров».И никаким топором не наколешь дровотопить помещенье. Наоборот, инойдом согреть порывался своей спинойсамую зиму и разводил цветыв синих стеклах веранды по вечерам; и ты,как готовясь к побегу и азимут отыскав,засыпала там в шерстяных носках.

Мелкие, плоские волны моря на букву "б",сильно схожие издали с мыслями о себе,набегали извилинами на пустынный пляжи смерзались в морщины. Сухой мандражголых прутьев боярышника вынуждал поройсетчатку покрыться рябой корой.А то возникали чайки из снежной мглы,как замусоленные ничьей рукой углыбелого, как пустая бумага, дня;и подолгу никто не зажигал огня.

В маленьких городках узнаешь людейне в лицо, но по спинам длинных очередей;и населенье в субботу выстраивалось гуськом,как караван в пустыне, за сах. пескомили сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.В маленьком городе обыкновенно ешьто же, что остальные. И отличить себяможно было от них лишь срисовывая с рубляшпиль кремля, сужавшегося к звезде,либо – видя вещи твои везде.

Несмотря на все это, были они крепки,эти брошенные спичечные коробкис громыхавшими в них посудой двумя-тремясырыми головками. И, воробья кормя,на него там смотрели всею семьей в окно,где деревья тоже сливались потом в одночерное дерево, стараясь перерастинебо – что и случалось часам к шести,когда книга захлопывалась и когдаот тебя оставались лишь губы, как от того кота.

Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,дар – холодея внутри, источать теплововне – постояльцев сближал с жильем,и зима простыню на веревке считала своим бельем.Это сковывало разговоры; смехгромко скрипел, оставляя следы, как снег,опушавший изморозью, точно хвою, краяместоимений и превращавший "я"в кристалл, отливавший твердою бирюзой,но таявший после твоей слезой.

Было ли вправду все это? и если да, на койбудоражить теперь этих бывших вещей покой,вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,имитируя – часто удачно – тот свет во сне?Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);а что Келломяки ведали, кроме рельси расписанья железных вещей, свистявозникавших из небытия, пять минут спустяи растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,мысль о любви и успевших сесть?

Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой кормподбирая с пустынных пригородных платформ,оставляла на них под тяжестью хвойных лапнастоящее в черном пальто, чей драп,более прочный, нежели шевиот,предохранял там от будущего и отпрошлого лучше, чем дымным стеклом – буфет.Нет ничего постоянней, чем черный цвет;так возникают буквы, либо – мотив «Кармен»,так засыпают одетыми противники перемен.

Больше уже ту дверь не отпирать ключомс замысловатой бородкой, и не включить плечомэлектричество в кухне к радости огурца.Эта скворешня пережила скворца,кучевые и перистые стада.С точки зрения времени, нет «тогда»:есть только «там». И «там», напрягая взор,память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,шаря в шкафах, роняя на пол роман,запуская руку к себе в карман.

В середине жизни, в густом лесу,человеку свойственно оглядываться – как беглецуили преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.Но прошедшее время вовсе не пума ине борзая, чтоб прыгнуть на спину и, сваливжертву на землю, вас задушить в своихнежных объятьях: ибо – не те бока,и Нарциссом брезгающая рекапокрывается льдом (рыба, подумав просвое консервное серебро,

уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепясердце, что просто пыталась предохранить себяот больших превращений, как та плотва;что всякая точка в пространстве есть точка "a"и нормальный экспресс, игнорируя "b" и "c",выпускает, затормозив, в концеалфавита пар из запятых ноздрей;что вода из бассейна вытекает куда быстрей,чем вливается в оный через однуили несколько труб: подчиняясь дну.

Можно кивнуть и признать, что простой уроклобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,что Финляндия спит, затаив в грудинелюбовь к лыжным палкам – теперь, поди,из алюминия: лучше, видать, для рук.Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,не представить пальму, муху це-це, фокстрот,монолог попугая – вернее, тотвид параллелей, где голым – поскольку крайсвета – гулял, как дикарь, Маклай.

В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,как чужих фотографий, не держат карт -даже игральных – как бы кладя пределпокушеньям судьбы на беззащитность тел.Существуют обои; и населенный пунктосвобождаем ими обычно от внешних путстоль успешно, что дым норовит назадворотиться в трубу, не подводить фасад;что оставляют, слившиеся в одно,белое после себя пятно.

Необязательно помнить, как звали тебя, меня;тебе достаточно блузки и мне – ремня,чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),что безымянность нам в самый раз, к лицу,как в итоге всему живому, с лица землистираемому беззвучным всех клеток «пли».У вещей есть пределы. Особенно – их длина,неспособность сдвинуться с места. И наше право на«здесь» простиралось не дальше, чем в ясный деньклином падавшая в сугробы тень

дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,будем считать, что клин этот острый – нашобщий локоть, выдвинутый вовне,которого ни тебе, ни мнене укусить, ни, подавно, поцеловать.В этом смысле, мы слились, хотя кроватьдаже не скрипнула. Ибо она теперьцелый мир, где тоже есть сбоку дверь.Но и она – точно слышала где-то звон -годится только, чтоб выйти вон.

К Урании