Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

М. Б.

Я был только тем, чеготы касалась ладонью,над чем в глухую, вороньюночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что тытам, снизу, различала:смутный облик сначала,много позже – черты.

Это ты, горяча,ошую, одеснуюраковину ушнуюмне творила, шепча.

Это ты, теребяштору, в сырую полостьрта вложила мне голос,окликавший тебя.

Я был попросту слеп.Ты, возникая, прячась,даровала мне зрячесть.Так оставляют след.

Так творятся миры.Так, сотворив их, частооставляют вращаться,расточая дары.

Так, бросаем то в жар,то в холод, то в свет, то в темень,в мирозданьи потерян,кружится шар.

Римские элегии

Бенедетте Кравиери

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.Под потолком – пыльный хрустальный остров.Жалюзи в час заката подобны рыбе,перепутавшей чешую и остов.Ставя босую ногу на красный мрамор,тело делает шаг в будущее – одеться.Крикни сейчас «замри» – я бы тотчас замер,как этот город сделал от счастья в детстве.Мир состоит из наготы и складок.В этих последних больше любви, чем в лицах.Как и тенор в опере тем и сладок,что исчезает навек в кулисах.На ночь глядя, синий зрачок полощетсвой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.И луна в головах, точно пустая площадь:без фонтана. Но из того же камня.

Месяц замерших маятников (в августе расторопнатолько муха в гортани высохшего графина).Цифры на циферблатах скрещиваются, подобнопрожекторам ПВО в поисках серафима.Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,потного двойника в зеркале над комодом,пчел, позабывших расположенье ульеви улетевших к морю покрыться медом.Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблоймышцей, играй куделью седых подпалин.Для бездомного торса и праздных граблейничего нет ближе, чем вид развалин.Да и они в ломаном "р" евреяузнают себя тоже; только слюнным раствороми скрепляешь осколки, покамест Времяварварским взглядом обводит форум.

Черепица холмов, раскаленная летним полднем.Облака вроде ангелов – в силу летучей тени.Так счастливый булыжник грешит с голубым исподнимдлинноногой подруги. Я, певец дребедени,лишних мыслей, ломаных линий, прячусьв недрах вечного города от светила,навязавшего цезарям их незрячесть(этих лучей за глаза б хватилона вторую вселенную). Желтая площадь; одурьполдня. Владелец «веспы» мучает передачу.Я, хватаясь рукою за грудь, поодальсчитаю с прожитой жизни сдачу.И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,лавр шелестит на выжженной балюстраде.И Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницахоблака проплывают как память о бывшем стаде.

Две молодых брюнетки в библиотеке мужатой из них, что прекрасней. Два молодых оваласталкиваются над книгой в сумерках, точно Музаобъясняет Судьбе то, что надиктовала.Шорох старой бумаги, красного крепдешина,воздух пропитан лавандой и цикламеном.Перемена прически; и локоть – на миг – вершина,привыкшая к ветреным переменам.О, коричневый глаз впитывает без усилиймебель того же цвета, штору, плоды граната.Он и зорче, он и нежней, чем синий.Но синему – ничего не надо!Синий всегда готов отличить владельцаот товаров, брошенных вперемежку(т. е. время – от жизни), дабы в него вглядеться.Так орел стремится вглядеться в решку.

Звуки рояля в часы обеденного перерыва.Тишина уснувшего переулкаобрастает бемолью, как чешуею рыба,и коричневая штукатуркадышит, хлопая жаброй, прелымвоздухом августа, и в горячейполости горла холодным перломперекатывается Гораций.Я не воздвиг уходящей к тучамкаменной вещи для их острастки.О своем – и о любом – грядущемя узнал у буквы, у черной краски.Так задремывают в обнимкус «лейкой», чтоб, преломляя в линзесны, себя опознать по снимку,очнувшись в более длинной жизни.

Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:в пальцах – не больше, чем на стекле, на тюле.Но и птичка из туч вниз не вернется синей,да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,выси и проч. брезгают гладью кожи.Тело обратно пространству, как ни крути педали.И несчастны мы, видимо, оттого же.Привались лучше к кортику, скинь бахилы,сквозь рубашку стена холодит предплечье;и смотри, как солнце садится в сады и виллы,как вода, наставница красноречья,льется из ржавых скважин, не повторяяничего, кроме нимфы, дующей в окарину,кроме того, что она – сыраяи превращает лицо в руину.

В этих узких улицах, где громоздкадаже мысль о себе, в этом клубке извилинпрекратившего думать о мире мозга,где то взвинчен, то обессилен,переставляешь на площадях ботинкиот фонтана к фонтану, от церкви к церкви– так иголка шаркает по пластинке,забывая остановиться в центре, -можно смириться с невзрачной дробьюостающейся жизни, с влеченьем прошлойжизни к законченности, к подобьюцелого. Звук, из земли подошвойизвлекаемый – ария их союза,серенада, которую время ононапевает грядущему. Это и есть Карузодля собаки, сбежавшей от граммофона.

Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,трепещи, пригинаем выдохом углекислым,следуй – не приближаясь! – за вереницейлитер, стоящих в очередях за смыслом.Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише– большую площадь, чем покрывает почерк!Да и копоть твоя воспаряет вышепомыслов автора этих строчек.Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;вечным пером, в память твоих субтильныхзапятых, на исходе тысячелетья в Римея вывожу слова «факел», «фитиль», «светильник»,а не точку – и комната выглядит как в начале.(Сочиняя, перо мало что сочинило).О, сколько света дают ночамисливающиеся с темнотой чернила!

Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.Ястреб над головой, как квадратный кореньиз бездонного, как до молитвы, неба.Свет пожинает больше, чем он посеял:тело способно скрыться, но тень не спрячешь.В этих широтах все окна глядят на Север,где пьешь тем больше, чем меньше значишь.Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,мелкая оспа кварца в гранитной вазе,не способная взгляда остановить равнина,десять бегущих пальцев милого Ашкенази.Больше туда не выдвигать кордона.Только буквы в когорты строит перо на Юге.И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.

Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.С помощью мятой куртки и голубой рубахичто-то еще отражается в зеркале гардероба.Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.Воздух обложен комнатой, как оброком.Сойки, вспорхнув, покидают купыпиний – от брошенного ненарокомвзгляда в окно. Рим, человек, бумага;хвост дописанной буквы – точно мелькнула крыса.Так уменьшаются вещи в их перспективе, благотут она безупречна. Так на льду Танаисапропадая из виду, дрожа всем телом,высохшим лавром прикрывши темя,бредут в лежащее за пределомвсякой великой державы время.

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.Обожженная небом, мягкая в пальцах глина -плоть, принявшая вечность как анонимность торса.Вы – источник бессмертья: знавшие вас нагимисами стали катуллом, статуями, трояном,августом и другими. Временные богини!Вам приятнее верить, нежели постоянным.Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!Белый на белом, как мечта Казимира,летним вечером я, самый смертный прохожий,среди развалин, торчаших как ребра мира,нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;небо бледней щеки с золотистой мушкой.И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: яблагодарен за все; за куриный хрящики за стрекот ножниц, уже кроящихмне пустоту, раз она – Твоя.Ничего, что черна. Ничего, что в нейни руки, ни лица, ни его овала.Чем незримей вещь, тем оно верней,что она когда-то существовалана земле, и тем больше она – везде.Ты был первым, с кем это случилось, правда?Только то и держится на гвозде,что не делится без остатка на два.Я был в Риме. Был залит светом. Так,как только может мечтать обломок!На сетчатке моей – золотой пятак.Хватит на всю длину потемок.

Венецианские строфы (1)