Иван-Дурак - Ольга Матвеева

— То есть? — не понял Иван.

— То есть барышню-галеристку не соблазнять.

— Хорошо, не буду! — рассмеялся Иван.

— И еще одно условие.

— Какое?

— Мой портрет ты подаришь мне. Это будет мне платой за услуги. — Иван посмотрел на Машку удивленно. — Да ладно тебе, не смотри на меня так, не такая уж я и корыстная. Просто мне портрет понравился. Если уж совсем откровенно, то слишком понравился. Никто и никогда еще так меня не писал. И никто так меня не чувствовал. Ты очень талантливый, не зря я в детстве так тебе завидовала. Ох, не зря… За мной должок, я в свое время тебя от живописи отвратила, я же и помогу тебе добиться успеха на этом поприще. Ты знаешь, я так рада, что мне, наконец, представилась возможность искупить свою вину перед тобой.

— Ты ни в чем не виновата. — Возразил Иван.

— Ты просто очень, очень добрый, отрицаешь очевидное. Не спорь со мной. Я помогу тебе, и мне станет легче. Видишь, в основе любого моего поступка лежат эгоистические мотивы. А кроме портретов у тебя есть что-нибудь? Боюсь, для выставки этого будет недостаточно. И продаются портреты плохо, если только не пишутся на заказ.

— Не беспокойся, я уже много чего успел натворить, — Иван улыбнулся застенчиво.

Галеристке Регине Власовой то, что натворил Иван, очень понравилось. Она, по ее собственным словам, пришла «в неописуемый восторг». Еще ее безумно впечатлили полотна Ивановой матушки. От них она тоже пришла в «неописуемый восторг». А работы Александра Васильевича ее умилили своей академической правильностью. Когда она узнала, что и Иван, и его матушка, и Мари Арно, и старый учитель родом из одного городка, она решила устроить их общую выставку, ибо провинциальные художники нынче в моде, а тут целых четыре таких ярких и таких разных дарования. А то, что Иван ушел в живопись из серьезного бизнеса, так это вообще расчудесно. Есть в этом что-то такое, гогеновское, драматическое, надрывное. Это, безусловно, привлечет к выставке внимание. К тому же, помимо внимания это привлечет и состоятельных друзей Ивана — потенциальных покупателей. Кроме того, Иван, вероятно, может оплатить и публикацию заметочек об этой выставке в серьезных глянцевых изданиях. Словом, Регина Власова такому необычному клиенту очень обрадовалась.

Глава тридцатая

Иван встречал гостей у входа в галерею, нервно сжимая в руке бокал шампанского. За последние недели он заметно осунулся, глаза горели каким-то полубезумным блеском, словом, он стал похож на настоящего художника. Только одет был совсем не как художник — слишком дорого и слишком тщательно. Входившие в помещение женщины поглядывали на него благосклонно, с интересом. Ивану был приятен интерес этих незнакомых ему нарядных дам, впрочем, ожидал он от них другого — вовсе не молчаливого восхищения собственной персоной, а восхищения его творчеством. Для этого сюда и позвали всех этих людей. Мужчин и женщин. Позвала их Регина. Заманила красивой сказочкой о том, как крупный бизнесмен, миллионер (это произносилось театральным шепотом), бросил карьеру и с головой ушел в живопись. И это в наше-то время, когда все одержимы деньгами и понтами. А он! Такое чудо! И ведь на редкость талантливым оказался! Кто бы мог подумать! А сам-то такой холеный, такой красивый! Не мужчина, а мечта. Словом, приходите и сами все увидите. Сказочка про Иванову мать, которая обнаружила в себе дар рисования совсем уж в преклонном возрасте, тоже раззадорила публику. Многие боятся старости, а зрелище насыщенной событиями, творчеством и счастьем старости как-то успокаивает, вселяет надежду, что и твоя собственная осень жизни будет состоять не из болезней, бедности и одиночества, будет походить не на наш холодный, промозглый, ноябрь, а на тихую осень… Где-то там, в неведомых краях, ведь есть тихая, ласковая, вечно золотая осень? Наверняка ведь где-нибудь есть. Любопытствующих собралось много. Регина порхала крайне довольная собой — предвкушала сенсацию и прибыли. Только вот гости, которых пригласил сам Иван, отчего-то задерживались. Он уже начал подумывать, что они и вовсе не придут. Галеристка была категорически против идеи новоявленного живописца зазвать на вернисаж всех героинь его романов, то есть женщин, изображенных на полотнах, объединенных одним названием «Любимые».

— Что это вы задумали? — шипела она, — у нас тут приличное, респектабельное заведение, с хорошей репутацией, которую я, между прочим, взращивала целое десятилетие. А вы, значит, решили собрать всех своих баб? А вы можете поручиться, что они тут мне дебош не устроят, за волосы друг дружку таскать не станут, а вдруг еще и до мордобоя дело дойдет? Это же будет скандал! Я не могу допускать скандалов в моей галерее! У нас тут не базар!

— Регина Леонидовна, — ответил Иван холодно, — мы с вами оба знаем, что скандал в вашем деле — предприятие крайне выгодное, лучшего пиара, чем небольшой скандалишко с битьем морд, и придумать невозможно. О вашей галерее тут же напишут в Интернете, а то и в газетенке какой-нибудь желтенькой, и клиент попрет смотреть на портреты уважаемых дам, которые устроили такую лихую потасовку. Так что мне тоже слава обеспечена. Впрочем, я уверен, что до физического проявления агрессии дело не дойдет.

— Ну, что ж, я умываю руки, — сдалась Регина, — приглашайте своих дамочек, но должна вас предупредить, Иван Сергеевич, если, не дай бог, скандал превысит рамки приличия и этот факт как-то навредит моему бизнесу, двери этой галереи будут навсегда для вас закрыты. Имейте это в виду. Я и так сильно рискую, устраивая выставку безвестных дебютантов. Я не говорю сейчас о милейшей Мари Арно, безусловно, она-то уже звезда.

— Все будет хорошо, — заявил Иван, — я вас уверяю, — и наградил Регину самой обаятельной своей улыбкой.

Наконец-то появилась Иванова матушка. Вместе с Александром Васильевичем они вели под белы рученьки былинного запойного богатыря и великого страдальца от любви Гришку Ильина. Тот держал себя смиренно, но на мясистой его простецкой физиономии было нарисовано желание увильнуть с этого великосветского раута. Кроме всего прочего, он был заметно напуган. Но самое удивительное, Гришка был кристально трезв. Иван хотел было пожурить матушку за опоздание, но вмиг понял, почему они задержались — Гришку уговаривали придти.

— Гришка! — воскликнул Иван как-то преувеличенно жизнерадостно, — рад тебя видеть!

Бывший школьный друг на приветствие Ивана не отреагировал, легонечко его отстранил и устремился к портрету Леночки Зиминой.

— Что, ведьма! — вскричал он. — Не действуют больше на меня твои чары! Не действуют! Я свободен! Я свободен! — запел он громовым голосом на мотив известной песни. Рафинированная публика была несколько шокирована поведением дурно одетого огромного мужчины деревенского вида, но данный неожиданный энтертеймент ее явно заинтересовал. — Ванька! Дружище! — Гришка резко развернулся к Ивану, — а ты, однако, мастер, истинный мастер! Ведь как изобразил! Как изобразил! И простушка вроде, а ведь на самом-то деле расчетливая искусительница, роковая женщина. И не красавица ведь, а мужиков с ума сводит. Только я излечился от нее! Я излечился! Знаешь, Ванька, тогда, после разговора с тобой, я будто от кошмарного сна очнулся, будто пелена с глаз упала. Я как протрезвел, сразу всю стеклотару-то из дома повыкинул, пыль-то из углов повымел, глаза-то свои пьяные промыл, да и прозрел! Не сошелся ведь свет-то на ней клином, не сошелся. Прав ты был, Ванька, гораздо проще пить горькую да на судьбу жаловаться, а чтоб задницу со скамьи-то поднять, да подвиги начать совершать, тут настоящее мужество нужно, смелость нужна! Ну, я тогда вспомнил твои слова-то про свой бизнес, да и решил бригадку сколотить ремонтников. Я — электрик, маляров-штукатуров нашел, плиточников… Не бог весть какие деньги зарабатываем, а ведь кураж какой! Азарт! Была халупишка жалкая, а мы ее в хоромы превращаем! Это ж ни дать ни взять творческий процесс. Да все равно, что кистью по холсту малевать: и тут шедевр, и там шедевр. В общем, спасибо тебе, Ванька, наставил ты меня на путь истинный! Я ведь и с бабой хорошей сошелся. Душевная такая бабенка, мягонькая. А ты, Ванька, молодец! Вот те крест, что ты молодец! Талант! Умеешь, брат, умеешь! — Гришка порывисто обнял Ивана, от чего у того хрустнули все косточки, и косолапо подался осматривать другие полотна.