Иван-Дурак - Ольга Матвеева

Он просыпался рано утром и как мальчишка бежал купаться. Потом завтрак, простой и незамысловатый: кусок свежего хлеба, который он обмакивал в оливковое масло, и бокал белого холодного вина. Затем Иван прихватывал этюдник и отправлялся на охоту: искать причудливые виды и интересные типажи — часто он уговаривал ему попозировать трактирщиков, торговцев или туристов. В портретах Иван пока не преуспел, но не унывал по этому поводу: каждый новый рисунок становился все лучше и лучше. У Ивана формировался свой стиль — размашистый, нервный, экспрессивный. В каждом мазке трепетали Ивановы сомнения, метания, неспокойное счастье обретения себя. Или возвращения себя. Иногда поздним вечером, сидя в одиночестве на веранде и слушая плеск волн, он размышлял о своей прежней жизни: это был какой-то совсем другой Иван, не истинный. Иван, появившийся под влиянием обстоятельств, настроений общества, изломанный женщинами и компромиссами с собой, со своей совестью, со своими убеждениями. Зачем он так жил? Стоят ли деньги и материальные блага потери себя? Ну, он не беден, ну может себе позволить практически все, что пожелает. Ну, не все, конечно, не все, но многое. Почему же тогда он забыл, что такое счастье? Почему за последние двадцать лет он разучился получать удовольствие от жизни. Почему сейчас он не может вспомнить эпизодов, когда он был по-настоящему доволен жизнью? Почему он остался одинок, и почему так и не удалось ему купить любовь самой лучшей на свете женщины?

К окончанию своих творческих каникул Иван решил покончить с бизнесом и целиком посвятить себя живописи. Только покрывая уверенными широкими мазками холст или лист бумаги, он чувствовал себя собой. Тем Иваном, каким его, очевидно, и задумал Господь Бог. Ибо только рисуя, он исполнял свое предназначение. Тем более что Ивану довольно стремительно удалось снискать признание — все побережье знало странноватого, одинокого русского художника, который не был похож на художника, а скорее на холеного бизнесмена, и восхищалось его работами. Несколько рисунков он раздарил особо эмоциональным поклонникам своего творчества и был счастлив их счастьем. Господи, как же он жил-то без этой радости раньше? Это ни с чем не сравнимое наслаждение — видеть на лице человека, которому ты даришь свою картину, а, значит, и частичку себя, частичку своей души — восторг, подлинное счастье. Тогда и понимаешь, что живешь не зря. Словом, по возвращении в Москву Иван твердо решил уволиться — дабы ничто больше не отвлекало его от живописи. А это еще один род удовольствия — когда ты принял решение, и сомнения, наконец, тебя оставили.

В день перед отъездом Иван задремал в гамаке на веранде. Он пребывал в состоянии полнейшей безмятежности. Одно лишь его смущало, что завтра нужно было возвращаться в суетную Москву и объясняться с коллегами по поводу своего решения оставить службу. Иван предвидел, что это будет для них настоящим ударом и вряд ли они безропотно его отпустят — был он весьма ценным и изобретательным сотрудником, приносящим компании неплохой доход. Но это все будет завтра или послезавтра, а пока он вполне может себе позволить насладиться покоем.

Петр Вениаминович, как обычно, появился эффектно: он возник лежащим на шезлонге в сибаритской позе. В одной руке сжимал бокал циклопических размеров, наполненный красным вином, в другой дымилась неизменная сигара. На лице — выражение крайней удовлетворенности. Одет нынче Петр Вениаминович был без всегдашней своей эпатажности — обычный белый полотняный костюм, впрочем, несколько замаранный и слегка залитый вином; на голове имел капитанскую фуражку, острый черный взгляд прикрывали солнцезащитные очки. Бабочка синела на белом фоне костюма строгой кляксой. Петр Вениаминович молчал — не счел нужным даже поздороваться с Иваном: лишь жадно хлебал вино, будто его мучила нестерпимая жажда. А Иван также молча созерцал это загадочное существо и улыбался — он был раз видеть Петра Вениаминовича. Почему-то сейчас, расслабленный отдыхом и покоем, воспринимал он героя своих ночных кошмаров и причину своих мытарств как старого доброго знакомого, а возможно, даже и друга. К тому же Иван был убежден — сейчас он все делает правильно, как раз в соответствии с замыслом Петра Вениаминовича: вернулся к творчеству, презрел деньги, начал с должным уважением относиться к духовным ценностям. Была у Ивана такая фантазия, что именно к этому его и склонял старый обаятельный сатир. Жестокий, но справедливый. Иван в последние дни начал испытывать к Петру Вениаминовичу даже что-то вроде благодарности, ведь если бы не он, так и торговал бы Иван своим алкоголем, богател и был глубоко несчастен.

— Голубчик, вы не перестаете меня удивлять, — промолвил, наконец, Петр Вениаминович холодно и отчужденно.

— Отчего же? — удивился Иван.

— Что это еще за блажь, позвольте полюбопытствовать?

— Вы о чем?

— Оставить службу ради какого-то мифического творчества? Ради, пардон, каких-то там легкомысленных художеств?

Иван остолбенел:

— Как? Не к этому ли вы меня склоняли? Не вы ли толковали о предназначении? Об истинном пути? Не вы ли говорили мне о тщете денег и всего материального? Так вот я и решил, что моя жизненная стезя — это художества, как вы изволили выразиться. И вообще, Петр Вениаминович, что за вздорный у вас нрав! Вы непрестанно сами себе противоречите! Сами-то понимаете, чего хотите?

— Ишь, как осмелел! — проворчал Петр Вениаминович. — Ишь, как он заговорил! Дерзить изволите? — он снял очки и метнул в Ивана гневный взгляд. — Впрочем, будучи человеком мудрым, вполне могу понять ваше смятение. Однако! — он значительно поднял вверх указательный палец, — хочу заметить, это не повод хамить. Где вас только воспитывали, молодой человек? Хотя можете не утруждать себя ответом, я прекрасно знаю, где и как вас воспитывали. Вынужден преподнести вам урок учтивости: несмотря на то, что я зол на вас, на вопрос отвечу. Итак, я вполне понимаю, чего я хочу. Я, знаете ли, обожаю комфорт, даже, можно сказать, роскошь. Я, как вы наверняка уже успели заметить, гедонист. Я обожаю удовольствия, а вы своим странным поступком — я подразумеваю ваше предполагаемое увольнение — собираетесь меня всего этого лишить. Это негуманно! Это просто возмутительно! Вы на данный момент самый состоятельный из моих подопечных. И только с вами, Иван Сергеевич, я могу себе позволить пожить на такой чудесной вилле на берегу моря, как эта! Только с вами! То есть, я хочу присматривать за вами в условиях достатка и максимального удобства. Поэтому ваш выбор я нахожу странным и неприемлемым ни для себя, ни для вас! Тоже мне, свободный художник выискался! — хмыкнул Петр Вениаминович и вновь сосредоточился на вине. Его, кстати, как заметил Иван, меньше почему-то не становилось.