Иван-Дурак - Ольга Матвеева

— А мне плевать на ваши прихоти, на ваши желания, — твердо ответил Иван. — Почему, позвольте полюбопытствовать, я должен жить так, как хочется вам? Да кто вы вообще такой?! Я от решения своего не отступлюсь! Вы поймите, — кипятился он, — я впервые за долгие годы счастлив, я нашел себя! И к чему же вы меня призываете? Снова вернуться к торговле алкоголем, к работе, которая давно уже не приносит мне ничего, кроме денег?

— А разве этого недостаточно? — Петр Вениаминович хитро сощурился.

— Теперь уже нет! Теперь мне этого уже мало! Я теперь, видите ли, хочу заниматься тем, что мне нравится, что удовольствие мне приносит! Чувствовать себя не рабом денег, условностей и представлений о жизни людей своего круга, а свободным человеком! Слышите! Свободным человеком!

— Браво! — вскричал Петр Вениаминович. Взор его запылал неподдельным огнем восторга. Он даже воспроизвел что-то вроде аплодисментов, легонечко ударяя сигарой о бокал. — Браво, юноша! Сколько патетики! Это слова не мальчика, но мужа! Презреть презренный металл, пардон за каламбур, ради высокого искусства, ради того, что раньше вы считали пустой забавой, шалостями для детей и пенсионеров. Боже, теперь вы готовы возложить на алтарь искусства все, что раньше составляло для вас смысл жизни! Я восхищен! — Петр Вениаминович приложился к вину, придал лицу участливое выражение. — Но позвольте спросить, а на что вы намерены жить? Вы что же, настолько самоуверенны, что надеетесь зарабатывать живописью? Осмелюсь высказать сомнения, что у вас это получится, по крайней мере, в ближайшее время. Иван Сергеевич, что вы так загрустили, закручинились? Думаете сейчас наверняка: «Конечно, художника каждый может обидеть, что же это он сейчас утверждает, что я бездарь какой-то». Так ведь, Иван Сергеевич? Да, люди искусства весьма чувствительные и ранимые, это общеизвестно. Вот и вы, всего месяц, как не занимаетесь бизнесом, а уже каким сентиментальным стали. Чудеса, да и только! Спешу вас успокоить, талант у вас определенно имеется. Могу даже вас уверить, что большой талант, однако вспомните, вы же образованнейший человек, сколько гениев от живописи погибло в нищете и безвестности. Вы к этому готовы? Готовы вы принести такую жертву во имя искусства?

Иван помрачнел. Хотел было выкрикнуть с юношеской горячностью: «Да, я на все готов!», но не выкрикнул — он задумался. Была в нем такая привычка, сложившаяся за годы его предпринимательской деятельности — просчитывать все на несколько ходов вперед. Тут же припомнил имена успешных художников, которые стали богатыми и знаменитыми еще при жизни. Пожалуй, что и в современной Москве таких довольно. Пусть талант некоторых из них и вызывает некоторые сомнения, но все остальные атрибуты успешности имеют место. Но у них уже есть имя. Они уже являют собой бренды. А что он, Иван? Кто о нем знает? Ему имя еще придется создавать. Как это сделать без денег и без связей? Решимость Ивана угасла. Очевидно, это слишком явственно отразилось на его лице, поскольку Петр Вениаминович задорно расхохотался:

— Что, мысленно распрощались со своими любимыми костюмчиками от Брионии, с большой квартирой в центре Москвы, которую вам тяжеловато будет содержать, когда станете нищим художником, с путешествиями? Матушка ваша опять же привыкла уже ни в чем себе не отказывать. Вы и ее успели приобщить к миру если не роскоши, то достатка. Она, кстати говоря, во второй половине сентября мечтает податься в Париж, ибо у нее, как и у большинства наших соотечественниц, имеются некие романтические грезы относительно этого города. Думаю, не вызывает сомнений, что милейшая ваша матушка не сможет уже жить, как большинство пенсионеров, довольствуясь малой подачкой от государства и огородом в качестве смысла бытия, то есть смочь-то она сможет — все-таки дама старой закалки, смирится, но вот удовольствие от такого существования получать уже вряд ли сможет.

— Что же за человек-то вы такой? — спросил Иван укоризненно. — Я все больше убеждаюсь, что вы самый настоящий садист! Какое бы решение я не принял, вы все подвергаете сомнению, вы всегда разворачиваете меня на сто восемьдесят градусов. Вы понимаете, что это невыносимо для меня? Невыносимо!

Петр Вениаминович блаженно затянулся сигарой, отпил вина, закрыл глаза, выдержал паузу, во время которой Иван беспокойно ерзал а своем гамаке, потом промолвил:

— Я, юноша, не человек, я всего лишь герой ваших сновидений. Откровенно говоря, я затрудняюсь ответить, может ли эфемерная субстанция вроде меня быть садистом. Лично я считаю себя милейшим существом, да и в уставе нашей конторы прописано, что мы должны помогать людям, а я довольно законопослушный господин.

— То есть изводить меня — это, по-вашему, помощь? Странные у вас представления о помощи.

— Как вы уже, надеюсь, успели заметить, юноша, мир не так уж и просто устроен: добро может обернуться злом, а зло, напротив, добром. — Петр Вениаминович придал лицу задумчивое выражение. — Пожалуй, я соглашусь с вами, мой стиль общения несколько напоминает садистский, но ведь вы не можете знать истинных мотивов моего поведения, и тем более вам не дано знать, к чему все это может привести.

— Петр Вениаминович, вы утомили меня своими ребусами. Чего вы все-таки от меня хотите?

— Иван Сергеевич, это совершенно не важно, чего от вас хочу я, важно, чего вы сами от себя хотите! Вот это действительно важно. И вот еще что! Нельзя предавать свою мечту, а вы, помнится, грезили о белом домике у моря, и не о съемной вилле какой-нибудь, а о собственном домике. — Петр Вениаминович еще раз с благостной полуулыбкой на лице затянулся сигарой, отхлебнул вина и исчез.

Когда Иван проснулся, обнаружил на столике бокал, полный красного вина. На белой глади стола играли рубиновые блики.

Глава тридцатая

Иван любил возвращаться домой. Как бы ни было ему хорошо в далеких прекрасных странах, дома было все равно лучше. Вот только раньше дома его ждала Аня. Или он возвращался вместе с ней. А сейчас сидя в кресле самолета, несущего его в Москву, он представлял, как откроет дверь своей квартиры, и встретит его гулкая тишина и пустота. Иван недовольно морщился — такая перспектива его удручала. Принялся было мечтать, что приедет он, а там Аня со своей теплой улыбкой и длинными ногами. Там ароматы духов и шампуней, там уютный запах еды. Там пахнет настоящим домом. А он свалит к ее ногам все свои рисунки и скажет: «Милая, я совершил ради тебя подвиг: я изменился, я, наконец, понял, что главная ценность в жизни — это близкие люди». Подумал, что люди в основном глупы и недоверчивы: вечно изобретают велосипеды, хотя все уже давным-давно изобретено. Есть пословица «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Так отчего же, чтобы понять ее смысл, человек должен проделать такой трудный путь. Нет бы просто принять на веру. Отбросил свои пустые фантазии по поводу жены — она не вернется. Очевидно, она ушла навсегда. Что ей эти его рисунки, что для нее его душевные терзания? Впрочем, вот она-то может и оценила бы его творчество. Помнится, она очень хотела, чтобы он возобновил свои занятия живописью. Но она не вернется. Ему остается только смириться с этим и жить дальше. Как жить дальше, он не знал. Разговор с Петром Вениаминовичем поверг его в смятение. Его решимость уволиться с работы сгинула, провалилась куда-то в потемки души, а голову его теперь занимали мысли рационального свойства: он вынужден был согласиться со своим мистическим оппонентом в том, что судьба нищего художника ему не вполне подходит. Ни сам он не хотел возвращаться в жиденькое болото бедности, ни близких своих туда сталкивать не хотел. И к тому же, может статься, что это его увлечение, эта его страсть к живописи скоро пройдет, как проходит любая страсть, и с чем же он останется? Ни семьи, ни работы. Да и друзей, скорее всего, не останется, ибо его состоятельные приятели навряд ли захотят общаться с сумасшедшим художником. Да просто не о чем будет им говорить. Точек соприкосновения не будет. Бывают же смелые люди! Вон Гоген все бросил ради искусства. И ни капли не сомневался. Или тоже сомневался? Кто его знает. Кто знает, как далось ему это решение и сколько времени оно заняло?