Жизнь Гюго - Грэм Робб

Вечера в доме Жюльетты, жившей неподалеку, проходили более бурно. Гюго опрыскивал себя розовым уксусом, надевал синий галстук и вел свою «банду» ужинать{1154}. За столом их рассаживали соответственно возрасту: самых младших ближе к Жюльетте. Обычно за столом сидели Гюго, два его сына, Поль Степфер, ссыльный Эннет де Кеслер и редактор «Гернсийской газеты» Анри Маркан. Жюльетта принимала их в «Китайской гостиной», обставленной по вкусу Гюго. Позже мебель оттуда перевезли в музей Виктора Гюго в Париже. До десяти играли в карты, а Гюго излагал свои взгляды: «В нашем столетии есть только один классический писатель – только один, слышите? Это я. Я знаю французский язык лучше, чем кто-либо из живущих»{1155}. Из всех писателей, которые напоминали Расина, лучшим был Ламартин – «не исключая самого Расина». Тщеславный Мюссе считает, будто он так же хорош, как Виктор Гюго{1156}. «Красное и черное» Стендаля – «бесформенная вещь», написанная на диалекте: «Единственные произведения, которые имеют надежду пережить века, – те, что написаны безупречно». Вот почему «для Бальзака час, когда он канет в забвение, настанет гораздо раньше, чем все думают»{1157}. Рано или поздно разговор переходил на женщин, несмотря на присутствие Жюльетты. «Я не хочу, чтобы надо мной смеялись, – писала она ему, – и не хочу, чтобы на моем сердце играли, как на дешевом аккордеоне»{1158}. (Позже она извинилась перед Гюго за то, что «неправильно его поняла».)

Каждый вторник в «Отвиль-Хаус» устраивали пышную церемонию: ужин для бедных детей. Госпожа Гюго и ее сестра Жюли Шене приглашали к себе католиков и протестантов, французов и англичан – лишь бы их семья была бедной. В «Отвиль-Хаус» детей кормили и одевали. В 1862 году к ним ходило пятнадцать детей; в 1868 году их было сорок восемь. Гюго произносил краткую речь, пробовал еду и – дань местному «суеверию» – произносил молитву «Отче наш». Он даже пил пиво и ел ростбиф. «Так я, – объяснял он, – внушаю этой феодальной стране понятия равенства и братства»{1159}.

Все, кто хоть немного знает жизнь английской провинции, понимают, что эти ужины стали важным достижением. Замысел был довольно передовым для своего времени, пусть даже подробности кажутся устаревшими: «Они едят мясо и пьют вино – то, что нужно в детстве». Автор «Отверженных» предлагал потенциальным врагам общества взглянуть, пусть мельком, на преимущества этого общества, показывая им пример: образцовую семью, читающую молитвы и сидящую за одним столом. Виктор и Адель в совершенстве играли роли супругов Гюго. Вскоре замысел писателя подхватили в Италии, Испании, Швеции, Швейцарии, на Гаити, Кубе, в Соединенных Штатах и Лондоне: в 1867 году по примеру Виктора Гюго шесть тысяч беспризорных детей кормили в приходе Марилебоун. Вынеся литературу за скобки, многие представители британской прессы хвалили Гюго. Ну а слухи о его распутстве или излишествах можно списать на том основании, что он француз.

Ужины для бедных детей сыграли также хорошую роль в отношении к Гюго местных жителей. Ходили слухи о его любовнице, сплетничали о том, что он жесток по отношению к родной дочери, некоторые пробовали возмущаться из-за того, что он не соблюдает субботу и не поет «Боже, храни королеву» на общественных мероприятиях (вовсе не обязательно то был политический выпад со стороны Гюго). Но ужины поставили его почти наравне с Дедом Морозом и, по иронии судьбы, дав мощный толчок феодальному воображению. Фотография Виктора Гюго, который сидит во главе стола с символической стайкой маленьких нищих, раскупались на рынке, как горячие пирожки{1160}.

Замечание Эдмона Бире, что эти ужины почти ничего не стоили Гюго, зато принесли ему на несколько тысяч фунтов хороших отзывов и вообще были затеей его жены, особенно любопытно из уст человека, обязанного своим благосостоянием мыльной фабрике. Как бы там ни было, Гюго не собирался разбрасывать деньги с крыши дома, зато он демонстрировал поистине революционное поведение. Он обращался с бедными как с равными. Что же касается упорных слухов о скупости Гюго, они больше связаны с его привычкой считать деньги, чем с его отношением к другим. Он терпеть не мог транжирить и предпочитал отдавать некоторые суммы на благотворительность. Он часто отдавал гонорары от инсценировок своих произведений или деньги, вырученные от продажи билетов в театре, где шла его пьеса, отдельным людям или организациям. В среднем он раздавал в год сумму, примерно равную 20 тысячам фунтов в наши дни. Гюго любил, когда его спрашивают, почему он носит пальто наизнанку (вместо того, чтобы купить себе новое, он раздавал деньги бедным). Портрет епископа Мириэля в «Отверженных», дополненный домашней бухгалтерией, показывает, что он верил в пользу милостыни. Гюго слишком дорожил своей репутацией, чтобы не раздавать деньги бедным.

Именно благодаря тому, что его существование было расписано до мелочей, а также благодаря способности радоваться собственному обществу Гюго пережил массовое дезертирство родственников в Брюссель.

В конце 1864 года Шарль покинул Гернси. Ему надоело соперничать с отцом из-за женщин; ему казалось, что отец следит за ним и урезывает его карманные деньги (Шарлю исполнилось уже тридцать восемь лет).

В октябре 1865 года он женился на «милой и нежной» восемнадцатилетней сироте Алисе Леаэн, которая смутно напоминала Гюго Леопольдину. Алиса привнесла в семью нечто гораздо более драгоценное, чем приданое: ее воспитала крестная мать, жена Жюля Симона, видного депутата парламента, выбранного в первые настоящие выборы после государственного переворота.

Даже когда-то надежный Франсуа-Виктор покинул тонущий корабль. Он влюбился в местную девушку Эмили де Патрон. В январе 1865 года она умерла от туберкулеза. Франсуа-Виктор послушал речь, которую произнес на похоронах его отец, и навсегда оставил Нормандские острова. Госпожа Гюго поехала с ним в Брюссель и не возвращалась два года. Они сняли дом – сначала на Астрономической улице, затем в доме номер 4 на площади Баррикад. Пожертвовав «счастьем» ради «долга», Гюго остался на Гернси. «Заброшенность, – писал он в 1868 году, – вот удел старика. Мне хорошо работается только здесь. Моя семья – мое счастье. Мне пришлось выбирать между семьей и работой, между счастьем и долгом. Я выбрал долг. Таков закон моей жизни»{1161}.

Следующие стихи, написанные в «Отвиль-Хаус», показали, что долг и счастье не всегда несовместимы. 78 совсем не печальных стихотворений, названных «Песни улиц и лесов» (Les Chansons des Rues et des Bois), вышли в свет 25 октября 1865 года. В противовес батальонам александрийских стихов, «Песни» Гюго уместились в строках из шести, семи или восьми слогов. Предполагалось, что поэт сочинил их на досуге, как «Пегас, выпущенный попастись». Как и всякий жеребец, Пегас Гюго волновался от весенних запахов и аромата молодых лошадок:

Рассвет у дверей, матрас в углу:Рай иногда бывает яслями;Скрип трехногой кровати —Райский звук{1162}.

Впрочем, и старый пацифист-революционер никуда не делся: осторожные намеки на военное вторжение в Италию стали тучкой на солнечном горизонте. Но пули превращаются в цветы:

Май, насмешливо крича,Осыпает бегство ЗимыКартечью цветов{1163}.

Игривость стихов порадовала критиков; Гюго едва не пожалел, что опубликовал их до своей смерти{1164}. В них видели плод его слабоумия. Песни «г-на Вертиго» пародировали и почти любовно высмеивал Барби д’Оревиль (которому хватило благородства признать в них превосходный пример французского стихосложения): «Гюго, разбитый разгульной жизнью, у которого на голове не осталось ни одного волоска, а во рту – ни одного зуба, только что издал непристойную книгу»{1165}. Гюго в ответ пожелал Барби «лопнуть в своем корсете»{1166}.

Подозрения в подавляемой педофилии, из-за которой убеленный сединами Гюго благодарит небо за маленьких девочек, позже подкреплялись тем, что многие путали вымышленную Жанну из «Песен улиц и лесов» с внучкой Гюго (она родилась на четыре года позже, в 1869 году). «Взрыв легкомыслия, – писал в 1912 году А. Ф. Давидсон, – многим казался неприличным в пожилом шестидесятитрехлетнем человеке»{1167}. К счастью, у Давидсона не было доступа к дневнику, в котором Гюго расхваливает «очаровательную попку» своей четырехлетней внучки{1168}.

Уж кто-кто, а Барби д’Оревиль должен был видеть, что подросток, который гоняется за юбками, – еще одна личина Гюго, маска под маской. Как бы ни возмущались биографы, некоторые черты характера Гюго дали толчок самым разным стихам. Явные противоречия в цельной картине не более удивительны, чем то, что один и тот же поэт может творить в разных жанрах. «Песни» Гюго оказали мощное воздействие на Верлена, Рембо и символистов; видимо, влияние лучше и свободнее передается через поколение. Его изумительную гибкость и разнообразную технику молодые поэты изучали, как инженеры изучают чертежи какого-то сложного механизма. Образы вроде «опахала яркости», «дрожи неба» или «диафрагмы» моря показывали способность художника воспроизвести именно то, что попадалось ему на глаза. Образы же, которые теперь кажутся чрезвычайно игривыми – «Бабочка учит фиалку правде жизни / И вспархивает» – доказывали, что и повседневные предубеждения годятся для стихов не в силу их тематической уместности; они составляют часть палитры. С нравственной точки зрения Гюго казался пережитком XVIII столетия; с эстетической точки зрения он был гигантом авангарда. Вряд ли такие качества способны были снискать ему любовь ровесников.