Война: ускоренная жизнь - Константин Сомов

Начальник ОКР Смерш 5-й Ударной армии Н.М. Карпенко в 1945 г. реквизировал «большое количество ценностей и валюты, изъятых в отделении Рейхсбанка в Берлине», из которых часть присвоил, а некоторые ценности (платина, золото, серебро, драгоценные камни) незаконно раздал своим подчиненным и другим лицам. Тот же Вадис получил от Карпенко 40–50 золотых часов, из которых себе взял две пары, а остальные раздал руководящим работникам НКГБ. Работая с 1947 г. начальником УМГБ по Алтайскому краю, генерал-майор Карпенко был в декабре 1951 г. арестован за мародерство в оккупированной Германии; при обыске у него нашли четыре золотых портсигара, 30 золотых часов и много других дорогих ювелирных изделий. Осужденный за «злоупотребление служебным положением, хищение государственного имущества и ложный донос» на 10 лет заключения, Карпенко был досрочно освобожден в ноябре 1958 г. как инвалид».

Чтобы выжить

«Мы считаем, что отнимать и красть то, что выдано или заработано, — бесчестно, и укравший это считается вором, — пишет в своей книге «В плену» о пребывании в Шталаге-326 ленинградский ополченец Борис Соколов, — а краденое, по нашим понятиям, принадлежит всем и должно быть разделено на всех. Разумеется, все это не распространяется на немцев, воровать у которых предосудительным не считается.

У нас процветает воровство. Я уже не говорю о такой, по нашим понятиям благородной экспроприации, как кражи разных материалов в шахте и трех бутербродов из сумок у немецких рабочих, а заодно и у французов.

Это за воровство нами не считается. Но больше всего мы воруем друг у друга, хотя, казалось бы, у нас ничего нет. Если не носишь что-нибудь все время с собой, то это сейчас же исчезает. Ничего нельзя оставить ни в индивидуальном шкафчике, ни в постели, ни в казарменной одежде, которая во время работы хранится на вешалке в бане. Крадут не только съедобное и одежду, но и разные никчемные вещи. У меня, например, украли остатки сильно порезанной для пошива тапочек фланелевой рубашки и обломок истертой зубной щетки.

Обокрали крепкую артель горьковчан — как на подбор, здоровых молодых мужиков, деловитых и хозяйственных. Горьковчане, как я не раз замечал, люди обстоятельные и с коммерческой жилкой. Так и эти артельщики живут не бедно, умело кустарничают и удачно торгуют. Подозрение пало на юркого смуглого паренька, немного цыганского вида, по прозвищу Печенка. Сначала его артельщики с пристрастием и с выворачиванием рук допрашивали. Тот указал еще на двоих. Потом били всех троих, но только Печенку — насмерть. Все семеро, собравшись в кружок, гулко били по телу руками, завернутыми в мокрые тряпки. Старшина артели красавец атлет Зорин, по прозвищу Зорька, бил маленьким мешочком с песком. По их словам, Печенке отбивали печенку, но так, чтобы не было ни синяков, ни кровоподтеков. Самосуд был такой же деловитый и серьезный, как и все, что они делали. Происходило это на глазах у всех сначала под одобрение, а затем при безучастном молчании. Недели через две Печенка умер. Воровство, однако, не прекратилось».

Главным объектом воровства в лагерях для военнопленных, по вполне понятным причинам, были продукты питания. Иногда часто такие мероприятия проходили удачно и были сдобрены даже определенной долей юмора. Виктор Залгаллер вспоминает, как после проверки в их взвод попал боец, освобожденный из немецкого лагеря. Он рассказывал, что выжил в плену потому, что попал на работы по разборке завалов после бомбежек немецких городов. «Мы в развалинах наложим в ведро масла, а сверху — картофельных очисток и идем в лагерь. Часовой заглянет в ведро и скажет: «У-у, руссише швайне»

Однако не все немецкие часовые были такими брезгливыми и прохладно относились к своим обязанностям. Были и другие, куда опаснее.

Находившийся в конце войны в Шталаге-2А у немецкого города Нейбранденбург младший лейтенант Небольсин вспоминал, что, пользуясь возможностью выбраться за прелелы лагеря, военнопленные и «острабочие» порой промышляли на расположенном неподалеку неубранном картофельном поле, добывая себе приварок к скудной пайке:

«Мы решили повторить вылазку в поле за картошкой, тем более что погода и на этот раз благоприятствовала, опять вьюжило. Как и под Новый год, мы впятером выбрались из зоны и, убедившись, что вокруг все спокойно, двинулись в сторону буртов. Встречный ветер с силой бросал в лицо снежные заряды, словно пытался остановить, вернуть обратно.

Не успели мы пройти и полсотни шагов, как впереди послышались выстрелы. Стреляли в поле. Мы повернули назад, и через несколько минут были в своем бараке. И только тогда поняли, какая беда подстерегала нас. Мы чуть не попали в засаду. Холод ужаса буквально сковал меня, когда на другой день к нашему лагерю пригнали раздетых, избитых, измученных шестерых парней-белорусов, пойманных на картошке. Они еле-еле стояли на ногах, поддерживая друг друга, не кричали, не просили пощады. Их расстреляли у нас на глазах.

— То же самое ожидает каждого, кто будет схвачен в поле, — пригрозил комендант.

Трупы казненных не убирались до вечера.

Война близилась к концу, это чувствовалось по всему. На заводской базе кончились запасы брюквы, и военнопленные лишились единственного своего «утешения». Вместо брюквенной баланды нам стали готовить жиденькое мучное пойло, а пайка хлеба дошла до ста граммов в сутки. Наступал абсолютный голод. Не в лучшем положении оказались и «острабочие». Доведенные до голода, они бросились «бомбить» картофельные и свекольные бурты. И снова их встретила полицейская засада. 11 марта 1945 года около буртов были расстреляны восемь украинских ребят».

В сумятице и неразберихе, имевшей место в фатерлянде в последние месяцы войны, от нехватки продовольствия стали страдать уже не только наши военнопленные, но и «осененные» Красным Крестом англичане, французы и другие находящиеся в плену немцев солдаты западных стран. Они тоже были совсем не против получить прибавку к своему пайку, но при этом, по воспоминаниям Бориса Соколова, отношение у них к воровству было весьма своеобразное. Один из примеров тому — перемещение колонны военнопленных из одного лагеря в другой, на Запад:

«Вот у крестьянской фермы вблизи дороги стоят два больших бидона и один поменьше. Так крестьяне по утрам выставляют молоко, которое затем забирает сборщик, а им возвращает пустую посуду, взятую накануне. Я уверенно подхожу к бидону и, нагнув его, наливаю молоко в свой котелок, возвратившись в строй, достаю остатки выданного на дорогу ломтя хлеба. Ко мне быстро подходят два француза и протягивают пустой котелок. При этом, как я их понимаю, они говорят, что один их товарищ болен и ему нужно молоко. Я с удивлением показываю им на бидоны и на немецко-французском диалекте поясняю, дескать, идите и наливайте сами. Кто вам мешает?

Однако французы упорствуют и пытаются мне втолковать, что Franzosen keine Dieb (французы не воры). И просят, чтобы я поспешил, так как бидоны пустеют на глазах. Я даю им подержать свой еще не совсем опустевший котелок и, быстро подойдя к бидонам, в свалке наливаю во французский. Один француз меня благодарит и протягивает в виде платы за молоко две сигареты. Сигареты я, конечно, беру, но все же не сразу понимаю — за что мне полагается плата? Молоко-то ведь не мое! И только потом до меня доходит эта чисто французская логика — красть француз не может, он не вор. А вот купить можно. И не важно, что куплено и у кого. Вероятно, им представляется, что такая честность выше всяких похвал».

Может возникнуть закономерный вопрос — почему, при попустительстве охраны, советские военнопленные попросту не разошлись кто куда, покинув или колонны, или ненавистные им лагеря? Да только потому, что, по мнению многих из них, шанс выжить в лагере или в организованной колонне был не в пример выше, чем в «свободном плавании» по Германии. В то время страна была наводнена эсэсовскими патрулями, кордонами, просто вооруженными группами нацистов-фанатиков, которые без суда и следствия расстреливали и вешали своих укрывающихся от фронта соотечественников, а уж о встреченных ими на дороге пленных или «остовцах» и говорить не приходилось.

Ситуация изменилась с приходом союзных войск. В нашей зоне оккупации со своими соотечественниками, недавними узниками нацистских лагерей, разобрались быстро — как правило, повезли в другие лагеря, для начала фильтрационные. В зоне размещения американских и английских войск в этом плане все происходило несколько иначе.

Тот же Соколов вспоминает, что, находясь в первое время после окончания войны на сборном пункте для русских на территории союзников, они из-за явно не достаточного пайка по ночам ходили на «грабиловку» и, поскольку их было не меньше сотни, производили изрядное опустошение в расположенных неподалеку крестьянских хозяйствах немцев. Рассказав в своей книге об одном из таких грабежей, Соколов далее пишет: