Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

галантно ухаживал за всей женской половиной колонии, начиная с Зинаиды Павловны. Глеб Максимилианович лихо надевал наискось берет и увлекал большую компанию в долгие далекие походы за грибами, за ягодами. Он писал здесь много стихов и щедрой рукой раздаривал их. Был по-прежнему энергичен, жизнерадостен, быстр. И все же возраст — ему было уже семьдесят — брал свое. Он начал жаловаться, что его «голове холодно».

— Голова требует больше тепла, — заявил он. (На самом деле не хотел, чтобы видели его лысину.) Зинаида Павловна достала тогда у супруги академика Зелинского выкройку «академической» шапочки, сшила, и Глеб Максимилианович стал ее постоянно носить, отчего приобрел (с учетом седой бороды и усов) типичный «академический» вид.

…Однажды ночью они с Зинаидой Павловной выскользнули из «пансионата» и углубились в темноту леса. Слетал за ними мягкой тенью большой мохнатый филин, и жутковат был хозяйский мах его шумных крыльев. Они смотрели из уютной темноты леса на тайную жизнь ночной дороги, чувствуя себя участниками захватывающего спектакля. Затихала дорога, затихал филин, только листья шуршали и шевелились нежные перышки на круглой голове птицы. Вдруг возникали где-то чуждые этой размеренной жизни бешеные ритмы. Стрелами проносились куда-то по дороге собаки. Шуршанье быстрых лап, сбитое дыханье, поспешное бегство птицы, шум свалки, деловой лай вдали. Через несколько минут черные тени несутся обратно, и с ними исчезает нервность ночи. Затихает дорога, большим шумным листом падает на нее старый знакомец филин…

Покой Борового навевал мысли об отдыхе, но как только наступало утро и день, требовавшие действия, Глеб Максимилианович уже не мог остановиться — он был деятелем по натуре, так же как иные рождаются созерцателями.

Они покидали Боровое осенью. Скорое и неизбежное расставание окрашивало цветами печали и поросшие мхом древние скалы, и болото, и отражения на воде, и облака (легко воссоздает мечта видения волшебных снов), и блики солнца на еловых стволах, и стадо на закате, и туманную степь с близкой будкой, и подсолнухи с большими ядреными семечками, и стог, и телегу, и волны, и лодку, и быка. До свидания, Тихая бухта, Чебачье озеро, гора Синюха! Встретимся ли? Уж очень мы все стары, хоть и храбримся.

В сорок третьем в Казани в институте появился новый аспирант — Валерий Попков. Глеб Максимилианович, только что вернувшийся из Борового, поймал его в коридоре. Валерий шел из фотокомнаты, неся в руках еще мокрую пленку осциллограммы.

— Я вижу, голубчик, что вы умеете обращаться с фототехникой, — сказал ему Кржижановский, предварительно осведомившись: кто такой и откуда взялся, — нельзя ли вас попросить проявить и мою пленку?

Валерий взялся, но от волнения пленку, нащелканную при помощи «лейки» в Боровом, засветил. Глеб Максимилианович сначала расстроился, потом стал расспрашивать Валерия о работе, о том, чем увлекался до войны. Попков в то время занимался важными исследованиями в области высоких напряжений, и Глеб Максимилианович, заслушавшись его, забыл об испорченной пленке.

Потом он часто наведывался к Попкову в комнату, где тот компенсировал недостаток необходимого оборудования лихостью в обращении с очень опасным высоким напряжением. Сначала в дверь просовывалась голова Кржижановского, которая весело спрашивала:

— Ну как, Фарадей, тебя здесь еще не убило?

Расспрашивал с большим интересом, как идут дела, — это было крайне важно для будущих дальних электропередач постоянного тока. Но он глядел и дальше, видя в этой работе возможность расширения самого понятия «энергетика».

— Вы знаете, голубчик, — говорил он Попкову, — возможно, ваша работа имеет более широкое значение: если познать законы движения но нов и электронов и научиться управлять ими, то, может быть, когда-нибудь эти «субстанции электричества» станут инструментом непосредственного воздействия на обрабатываемые материалы вместо современных механических инструментов. Представляете себе, насколько энергетически выгодным был бы такой процесс с минимумом трансформации энергии?

Он уже предугадывал наступление эры электронноионных технологий.

В Москву вернулись к концу сорок третьего. Жадно слушали фронтовые сводки. Как он и ожидал, предположения о могуществе немецкой авиации оказались несостоятельными. Электростанции, ощетинившиеся зенитками, прикрытые истребителями, оказались лакомым, но твердым орешком. Охота германских летчиков к легким победам была отбита. Теперь они предпочитали ночные воровские рейды. Стала ненужной дорогостоящая система камуфляжа, срезки дымовых труб — все это было рассчитано на дневные налеты. Ночные налеты бомбардировщиков, нацеленные на станции, прерывались плотнейшим заградительным огнем, за ними всегда готовы были поохотиться юркие советские перехватчики. За всю войну ни одна станция не была выведена из строя с воздуха.

Кржижановского радовали эти вести, лишь одно огорчало — сколько можно было сэкономить сил и средств, если бы все это заранее знать! Как недальновидно поступали те, кто перед войной спешно разукрупнял станции и строил мелкие установки!

Захватывая советские территории, а потом отступая, гитлеровцы, разрушая, не делали различия между большими и малыми станциями, обходившимися при строительстве дороже. Всего было разрушено более 600 электростанций общей мощностью около 6 миллионов киловатт. Среди них Днепрогэс, Зуевская ГЭС, Дубровская ГРЭС — станции, на которые было положено столько труда и столько энтузиазма: все приходилось начинать чуть ли не с начала. Велики были жертвы войны, велика была цена победы сорок пятого года. У Кржижановских война отняла Антонину Максимилиановну, сестру, многих родственников и друзей.

Еще в Казани почувствовал Глеб Максимилианович, как плохие условия жизни сказываются на слабом здоровье Зинаиды Павловны. Сотрудники замечали его переживания, старались хоть чем-нибудь помочь. Но Зинаида Павловна медленно уходила из жизни. По вечерам, когда он работал в кабинете, она сзади подходила к креслу, обнимала его, ворошила волосы, потом тихо отходила: «Не буду мешать» — и смотрела на него со стороны. Он по-прежнему, если не больше, любил ее. Обеспокоенный, звонил, а то и приезжал с работы: поела ли она?

В 1947 году на семидесятипятилетие Глеба Максимилиановича, собрались гости. Состоялось чествование и в Отделении технических наук. Зинаида Павловна тихо сидела в президиуме, улыбаясь, думала о чем-то своем. Пел Козловский.

Через год она умерла. Это было для Глеба Максимилиановича такое горе, что Мария Васильевна Чашникова и домработница Евдокия Афанасьевна, боясь нехорошего, выкрали из письменного стола его небольшой револьвер.

Осознав происшедшее, он отвернулся к стене, плакал горько и безнадежно. Он пролежал много часов, перестал пить и есть. На похороны его не пустили.

Чашникова попыталась утешить его:

— Глеб Максимилианович, поднимитесь, крепитесь. Ведь фактически она уже несколько лет назад ушла из жизни…

Он вскочил, красноглазый, ужасный в своем гневе. Никогда Мария Васильевна не видела ничего подобного.

— Да знаете ли вы, — закричал он, — да знаете ли вы, сударыня, что я все время жил этой женщиной! И последние годы — да,