Зажги свечу - Мейв Бинчи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Элизабет безумно хотелось обсудить свой триумф с кем-нибудь, но Джонни вечером не будет в городе. Уехал без всякого объяснения, хотя, скорее всего, он разозлился на то, что она сделала по-своему, не послушав его. Отца подобные вещи не интересуют. Стефан наверняка уже в постели, спит с ключами от любимого магазина под подушкой. Элизабет начала писать письмо Эшлинг, но через три абзаца остановилась. Уже почти конец апреля, а от Эшлинг ни одной строчки не пришло. Нет, разумеется, она написала на Рождество и после него. Поблагодарила за старинные салфеточки для подносов и сказала, что мамаша Мюррей изменилась в лице от зависти, увидев их. А еще вкратце упомянула, что Морин родила, а Донал провел три месяца под наблюдением в пульмонологической больнице, но теперь с ним все в порядке. Элизабет также получила письмо от тетушки Эйлин с обычными бессвязными описаниями быта, которые так любила читать. Однако с января от Эшлинг ни слуху ни духу. Уже много месяцев. Элизабет порвала начатое письмо. Разве Эшлинг интересна глупая болтовня подруги? Если так, то Эшлинг давно бы написала. Хоть что-нибудь.
* * *
– Какие у тебя планы на день рождения? – спросила маманя у Эшлинг в начале мая, когда они сидели на кухне с чувством хорошо выполненного долга.
Перед этим маманя сказала, что уже три года собирается навести порядок в кухонном шкафу, и Эшлинг ответила, что нужно взять и сделать все прямо сейчас – и уложиться ровно в один час, и ни минутой больше.
Они обнаружили старые письма, которые Эшлинг сложила в бумажный пакет, написав на нем «старые письма для мамани, чтобы потом она могла пищать от восторга и говорить, какие мы были миленькие в юности». Они откопали бечевку, пуговицы и монетки, и Эшлинг молниеносно рассортировала их по пакетикам для бечевки, для пуговиц и для монеток.
– Ты такая трудяга! – воскликнула маманя. – Удивительно, что ты не вылизываешь свой новый дом.
– Вылизываю, конечно, но там уже все сделано, заняться нечем, – ответила Эшлинг, выстилая выдвижные ящики новой бумагой. – Ну вот, маманя, теперь ты снова можешь напихать сюда всякий мусор, а на следующий год я опять приду и наведу тут порядок!
Они посмеялись над сменой ролей и открыли банку с песочным печеньем к чаю.
– Планы на день рождения… Даже не знаю, совсем про него забыла, – сказала Эшлинг.
– Ничего себе перемены! Помнится, когда-то вы с Элизабет, как два нетерпеливых щенка, уже в апреле начинали предвкушать подарки на день рождения. Интересно, она все еще ждет его с нетерпением?
– Маманя, нам уже по четверть века, мы слишком старые для щенячьего визга.
– Но ты всегда так ждала день рождения, – заметила Эйлин, не позволяя ноткам беспокойства проскользнуть в голосе. – Помню, в прошлом году в это время мы как раз планировали твою свадьбу и ты вдруг заявила, что не позволишь свадьбе затмить твой день рождения.
– Пожалуй, тогда я действительно так думала, – засмеялась Эшлинг. – Никаких забот и тревог, а день рождения – огромный счастливый праздник.
Эйлин знала, что ступает по очень тонкому льду.
– И что же сделало тебя менее беззаботной, интересно мне знать? У тебя есть все: машина, на которой ты гоняешь как сумасшедшая; прекрасный мужчина, который носит тебя на руках и покупает тебе все, что ты только пожелаешь; медовый месяц и встреча с папой римским; дом, о котором судачит весь Килгаррет, плюс ты постоянно приходишь сюда, словно вообще не выходила замуж, а мы все счастливы тебя видеть. Скажи, какие у тебя за заботы с такой-то жизнью?
– Маманя… – Эшлинг наклонилась вперед, в ее взгляде отражалось смятение.
Эйлин взмолилась, чтобы не прискакала Ниам с воплями о домашних заданиях и экзаменах.
– Да, зайка?
– Маманя, есть вещи, про которые сложно говорить, понимаешь?
– О, конечно, еще бы! – Эйлин попробовала смягчить возникшее напряжение шутливым тоном. – Когда вы с Элизабет были подростками и я пыталась поговорить с вами, то изо всех сил старалась подобрать слова, но они никак не подбирались!
– Да, что-то вроде того. Я хотела спросить у тебя кое-что… рассказать тебе… Можно?
Эйлин посмотрела на дочь. Она уже слишком взрослая, чтобы брать ее на ручки, но выглядит точно так же, как во времена, когда приходила из школы с порванным портфелем или с негодующей запиской от сестры Маргарет. Эйлин не хотела бы, чтобы Эшлинг необдуманно наговорила что-то, о чем может потом пожалеть.
– Деточка, ты можешь спросить меня о чем угодно. И можешь сказать мне что угодно. Однако я должна тебя предупредить, что потом люди часто сожалеют о сказанном, чувствуя, что выдали секрет постороннему или поступили как-то нечестно. И тогда начинают обижаться на того, кому проговорились. Понимаешь, о чем я? Мне бы не хотелось, чтобы ты отдалилась от меня, поскольку наговорила чего-то, что говорить не следовало…
– То есть ты знаешь?! – в ужасе вскричала Эшлинг.
– Знаю? Что я могу знать? Откуда мне что-то знать? Эшлинг, не сходи с ума! Я понятия не имею, о чем ты говоришь. Я всего лишь описала тебе некое общее правило по поводу откровенных разговоров.
– Я так понимаю, ты не хочешь, чтобы я тебе все рассказала?
– О боже, деточка, ну что ты как ежик? Послушай меня. Я никогда не забуду, как мы с твоим папаней поженились. Никакого медового месяца у нас не было. Мы всего лишь провели выходные в пансионе в Траморе, и ни твой папаня, ни я не могли говорить про любовь, как заниматься любовью и все остальное. Мы просто делали, а не говорили.
– Я знаю, – уныло ответила Эшлинг.
– Кое-что в постельных делах… когда твой папаня только начал… я и понятия не имела, правильно так делать или нет. Понимаешь, он лишь слышал всякое от дремучих мужиков, с которыми вместе работал на ферме в юности. Его мать умерла, земля ей пухом, и потом он только и знал то, что ему рассказали
