Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

На прощание Дмитрий Наркисович подарил старому другу четыре тома «Сибирских рассказов».

Навестил Константина Павловича Поленова, совсем дряхлого, но не потерявшего интереса к жизни. Все справлялся о столичных политических новостях.

— Не пойму уже ничего, но старческим предсмертным чутьем чувствую: идет вся жизнь к какому-то страшному слому. Вспомнишь старика! Ну, да ладно, твоя доля счастливая, ты говоришь с тысячами людей, тебя слышат, вот ты и предупреди людей о сломе. А мы — безголосые…

До Висима добраться уже не хватало ни сил, ни времени. Оставшись однажды один в окрестностях Шарташа, он явственно увидел, сидя на камне, как с облысевшего скального склона ближней горы кто-то усталый спускался к подножию. Мамину стало не по себе — дальней своей фигурой человек страшно походил на него.

Дома Дмитрий Наркисович налег на работу. Он написал несколько детских рассказов для журналов «Детское чтение» и «Юный читатель» («Кукольный магазин», «Рождественские огни», «Святой уголок», «Богач и Еремка», «Дикое поле»), в «Русскую мысль» отослал «Профессора Спирьку», подготовил несколько сборников. Помимо Тихомирова у него закрепились деловые отношения с издателями Клюкиным и Ефимовым, которые охотно издавали и переиздавали его детские книжки. Они и кормили его, хотя в платежах были не всегда исправны.

В ноябре 1903 года отметили пятидесятилетие Владимира Галактионовича Короленко. Было много адресов и телеграмм со всех концов России. Короленко воздавали и как писателю передовых позиций с самобытным талантом и как общественнику, который чутко отзывался на вопросы времени. А в этом же месяце вслед за юбилеем людно отметили двадцатипятилетие литературной деятельности Владимира Галактионовича.

— Это уж по два горшка на ложку выходит… И народу, как в христовую заутреню, — посмеивался Дмитрий Наркисович. К юбиляру он относился противоречиво. То нахваливал его, то отзывался с неприятием: «Всегда я говорил Михайловскому: вот увидите — он еще быстрее слетит, чем взлетел. Так оно и получилось».

…Наступил тяжелый 1904 год. 30 января хоронили Николая Константиновича Михайловского, одного из выдающихся умов и патриотов России. Много лет он был знаменем могучего русского движения, породившего немало известных, а главное — несчетное число безвестных героев новой отечественной истории. Он умер в канун глубоких потрясений любимой им родины, с несломленной верой, что Россия сумеет когда-нибудь найти славный свой путь.

Дмитрий Наркисович был неутешен. Он пытался написать некрологическую статью для «Русских ведомостей», но перо не слушалось его, верные слова не находились.

А тут всеобщая беда. Россия вступила в войну с Японией. В 1902 году Лиза Гейнрих закончила школу Георгиевской общины и стала сестрой милосердия. После вести о войне она, не колеблясь, заявила о своем желании ехать на место боевых действий, что она и сделала в конце февраля.

Письма тревожного года, отправленные Дмитрием Наркисовичем матери, заполнены мыслями о войне. Никогда доселе ни одно общественное событие не захватывало его так.

15 февраля.

«Война, война и война — больше ничего нет. Все замерло, оцепенело, притихло… Известиям о наших победах публика не верит, потому что все думают о нашей неподготовленности, которую начальство скрывает. Говорят, что каменный уголь, душа морской войны, лежит у Алексеева в кармане, а потому во время первой атаки на нашу эскадру в Порт-Артуре наши суда якобы стояли не под парами и не могли выйти на встречу с японскими миноносцами и т. д. Особенно не доверяют пожертвованиям жареным и вареным… Нам вообще страшна не сама война, а наши внутренние воры, как в Крымской кампании».

В июле газеты принесли печальную весть: «В ночь на 2 июля в три часа скончался от паралича сердца на руках жены известный писатель Антон Павлович Чехов, в Германии, в Баденвейлере».

Рассказывали, что, уезжая на заграничное лечение, Чехов сказал провожавшим его: «Умирать еду». Он действительно был в крайнем истощении всех сил. Но до последнего верил, что переборет болезнь. В «Русской мысли» он состоял редактором литературного отдела и все просил Гольцева, чтобы ему присылали для прочтения рукописи. А ему, зная его ужасное состояние, говорили, что рукописи с войной перестали поступать.

— Пока не напишу воспоминаний о Чехове, к беллетристике не вернусь, — сказал Куприн, когда они с Дмитрием Наркисовичем сидели в «Капернауме» и поминали покойного. — В последнем письме он все беспокоился, не собираюсь ли я на войну, не случится ли так, что меня возьмут туда. А вот сам совсем ушел в другой стороне от русской земли. Какого писателя потеряли.

— Да, после Лермонтова у нас таких стилистов не было. Сейчас в литературе сквернословие и безобразие… Слава богу, я уже в стороне от российской словесности и стараюсь быть только самим собой.

Разговор перешел на войну, говорили о «желтой опасности», о поражениях и предательствах.

— У нас в Царском живет писательница Микулич. Так вот она, перед Пасхой, ездила в Воронеж к родственникам и встретила там толстовцев. — Дмитрий Наркисович развел руками. — Не понимаю одно. Они, конечно, против войны, но непростительно то, что считают злом и грехом даже помощь раненым, как помощь и покровительство злому делу — войне. И представляешь: и сестры милосердия повинились, и врачи, и санитары.

На прощание Куприн сказал, что уезжает в Балаклаву к Мусе, с которой у него отношения разлаживаются и Господь Бог знает, чем кончатся. Звал с собой.

— В Петербурге сейчас мерзко. Приезжайте всей семьей, места на даче много.

15 ноября.

«Вчера получил письмо от Лизы. Жалуется, что ужасно устала. В последний раз везла раненых от Мукдена до Харбина целых 15 дней, причем приходилось стоять на станциях, пропуская воинские поезда. Обычно поезд идет три дня. Вдобавок у Лизы на руках было 80 раненых и в том числе 18 офицеров, на которых она жалуется, как на людей требовательных. А на станциях, где приходится стоять сутками, нельзя было даже добыть воды. Везде наши русские порядки. Вероятно, и воду г. г. интенданты украли (подчеркнуто мной. — Н. С.).

5 декабря.

«Вчера получил от Лизы письмо, в котором вложен поднесенный ей 15 офицерами адрес, как сестре милосердия за уход и попечение…

Она рвется на передовые позиции, в летучий отряд, что я одобряю, ибо, если суждено, то лучше погибнуть от пули или шрапнели, чем от тифа и дизентерии.

О войне мы здесь знаем столько же, сколько и вы.