Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
12 декабря.
«По части внутренней политики говорят очень много, но разобраться в этих разговорах трудно. Как будто что-то такое и будет, и как будто ничего не будет. Во всяком случае, несчастная для нас война всколыхнула всю публику. Забывают только одно, от власти люди отказываются только в крайних случаях, а наши правящие классы еще постоят за себя, тем более, что для них власть связана помимо привилегированного положения с деньгами… Ведь по существу дела в выборном начале и в ответственности министров ничего нет, как в свободе слова, но всего этого боятся наши наследственные воры…»
16 января (1905 г.).
«Новый год ознаменовался грандиозной стачкой рабочих в Петербурге, закончившейся массой жертв. Считают погибшими больше тысячи, и проверить эту цифру пока нет никакой возможности. Конечно, стачка не дала ничего, кроме несчастий… Об ее организации и подготовке ходят самые разнообразные слухи, проверить которые сейчас нет никакой возможности. Стачка велась рабочими самостоятельно, и они наперед отказались от помощи интеллигенции. Так рассказывают. Я сижу безвыходно дома и получаю некоторые сведения из третьих рук».
Редактор «Биржевых ведомостей» в этой ситуации пытался уверить и успокоить правительство, что в революции всегда будет определенный процент как преступников, так и проституток, надо беспокоиться только, чтобы этот процесс не рос. Дмитрий Наркисович дивился написанному и своим царскоселам говорил:
— Хоть газет в руки не бери. Просто голова кругом идет. Как вы считаете, Степан Сергеевич?
— Я полагаю, что наступает всеобщая сумятица умов, — глубокомысленно ответствовал доктор Жихарев, который по зову Ольги Францевны немедленно прибыл, чтобы оказать помощь мужу: тот утром неосторожно ступил на скользкое и при падении сломал ключицу. Пришел и Дмитрий Иванович Рихтер. К нему Мамин питал особое доверие по части политических вопросов, поскольку Рихтер был известным экономистом, много публиковал работ по земской статистике.
— Похоже, что покойный Михайловский, как, впрочем, и другие мои друзья-народники, кое в чем ошибались, вот хотя бы когда всерьез не брали марксизм. А сей русский марксизм не только не уменьшится в своем влиянии, но получит еще большее распространение.
Рихтер вскинул на него несколько удивленные глаза и одобрительно сказал:
— Правильно понимаете. Степан Сергеевич совершенно справедливо говорит об охватывающей всех сумятице умов, и одни только марксисты знают твердые цели, они готовы ответить на любые жгучие вопросы современного положения и, кажется, имеют средства овладеть им.
— Значит, мы накануне конституционного правления, — заключил доктор, массируя руку больного. Дмитрий Наркисович, морщась от боли, все же шутливо сказал:
— Был такой старообрядческий писатель — инок Павел Любопытный, который жил в Америке в 1848 году и писал своим единомышленникам на Урал, что конституция-де есть нож, медом помазанный.
Когда гости ушли, Дмитрий Наркисович позвал жену и велел принести свою енотовую шубу. Облачившись в нее, сидя в жарко натопленном кабинете, он успокоился и чувствовал, будто боль отпускает. Дмитрий Наркисович был твердо убежден, что его шуба обладает чудодейственной целебной силой: всякую хворь вытягивает из организма. Поэтому он при малейшем недомогании прибегал к этой панацее и лечил ею дочь и жену.
В мае на побывку приехала Лиза Гейнрих. Она сильно похудела, в глазах чувствовалась тревога. Ольга Францевна, несмотря на прежние ссоры, теперь ухаживала за ней и усиленно откармливала. Рассказывала Лиза мало, словно хотела все забыть в отпущенные ей два месяца отдыха, но иногда срывалась, и в горячих ее словах вставали картины подлинной военной беды — кровь, страдания, смерть, геройство и человеческая низость.
Проводив Лизу, Мамины отправились в Балаклаву. Аленушкино здоровье снова ухудшилось, да и сам Дмитрий Наркисович все более жаловался на головные боли, забывчивость, усталость. Фидлеру он признавался в непонятной тоске, охватившей его:
— Работаю я много и даже доволен своей работой, денег она дает вдоволь. Дома все благополучно… И тем не менее эта ужасная тоска. Знаешь, где я буду жить на даче? Там, где самые дешевые и покойные дачи: на Волковом кладбище.
А доктору Жихареву однажды, между прочим, бросил:
— Я умираю по частям — но храбро!
— Полно тебе, Дмитрий Наркисович, у тебя запасы есть — нужно только беречь их.
В Балаклаве твердой рукой Ольги Францевны и с помощью Марьи Карловны Куприной был установлен строгий курортный режим. Небольшой рыбацкий поселок жил тихо и уединенно. Элемент некоторого буйства вносил здоровяк Куприн, который с друзьями-греками Капитанаки и Костанди напропалую рыбачил и пил кислое местное вино. Дмитрий Наркисович, разумеется, в рыбалке участия не принимал, но охотно говорил о ловле вентерями, мережами, а не сетями, как это делали здесь. И морскую рыбу он не одобрял.
— Не рыба, а неизвестно что. Настоящая рыба только наша, сибирская — осетр, нельма, муксун, таймень. А хваленая ваша белуга, сами же рыбаки рассказывали, во время бури то ревет, то хрюкает — ни рыба ни мясо.
Однажды ранним утром Дмитрий Наркисович был свидетелем, как рыбаки по набережной перекатывали со спины на брюхо, быстро двигаясь вперед, трехпудовую камбалу. Детишки, толпившиеся тут, заходились от радости при виде такой картины.
— Вот бы Аленка моя порадовалась, — грустно сказал он Александру Ивановичу. — Но ей нельзя вставать рано, тогда открываются головные боли и она весь день плачет.
Но когда они пришли домой и сели за завтрак, Куприн встал и несколько торжественно обратился к Мамину:
— Мои товарищи, рыбаки, просили передать вам, Дмитрий Наркисович, что в знак своего особенного к вам уважения они принесли вам в подарок камбалу.
Во дворе под навесом навстречу любопытствующим двинулась какая-то темная живая масса. Все бросились врассыпную, кроме Аленушки — радости было больше, чем ожидал Александр Иванович.
Здесь, в Балаклаве, Дмитрий Наркисович почти совсем не работал, он гулял и читал, бродил по живописному рынку, много занимался дочерью и чувствовал, как медленно возвращаются к нему силы. Придя однажды из местной библиотеки, он с некоторым раздражением объявил за столом:
— Совсем нет новых больших вещей. Молодежь вслед за Чеховым пишет рассказы, редко повести. Вот только Леонид Андреев тщится прыгнуть выше головы, а все равно из этого ничего не выходит.
— Андреев очень большой талант, — возразил Куприн.
— Вот-вот! «Ночь оскаливает зубы и воет, сидя на корточках» — это талант? Нет, я его не понимаю; когда читаю, то мне кажется, что он пишет
