Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

хвастался: «Вот я, действительно, молодец! Наши лучшие хозяйки мне в подметки не годятся! Знаете, откуда я? С рынка! А что там купил? Во. — И он из бокового кармана пиджака вытаскивал громадную редьку. — Хо-хо! И дал я за нее всего-навсего одну копейку… А торговки-то. Как они переругивались. Даже у Даля таких слов не найдешь. Прямо художественно! Вот где — на рынке надо учиться русскому языку, а не у московских просвирень, как рекомендовал Пушкин».

Поднимались к месту дуэли Лермонтова; всю дорогу веселый Мамин тут умолк, обнажив голову, склонился к памятнику со словами: «Голгофа русской славы».

Ходили в галерею пить нарзан. Стоявшие у входа контрольные потребовали от Мамина, как туриста, за пять дней пятьдесят копеек. Но узнав, что он собирается остаться в Кисловодске десять дней, сумму удесятерили. Фидлер запротестовал, и хищники начали было сдаваться, но тут Мамин швырнул им пятирублевку. В парке Михайловский упрекнул его за купеческие замашки, на что тот неожиданно резко ответил:

— Не все могут ходить обходом, как вы.

Последовала немая сцена. К счастью, последствий не имевшая.

Потом, через два года, на могиле Михайловского, едва сдерживая слезы по утрате для него дорогого человека, Дмитрий Наркисович среди добрых слов о великом русском мыслителе и публицисте как бы случайно пропустит слово «дипломат» с оттенком укора.

В последний день июля друзья покинули Кавказ и выехали в Крым. Ялта, как и в первую поездку, Мамину не понравилась, особенно своей диковинной флорой.

— Тоже вегетацией называется. Это не трава, а сухие солдатские усы!.. Усан-Чу! Вот так водопад! Кот наплакал.

Здесь он встретился с Сергеем Яковлевичем Елпатьевским. На террасе его дома говорили обо всем как старые, добрые друзья.

Дмитрий Наркисович шутил:

— Непременно напишу роман из ялтинской жизни… Так и начинаться будет, — «двое влюбленных»… или «он и она» — сидели под тенью уксусного дерева. И весь роман совершаться будет, — он растягивал слова, — под тенью уксу-у-с-ного дерева.

И Елпатьевский прекрасно понимал, что Мамин как будто был полностью на Урале — обликом, чувствами, думами. Здесь недоставало уральских елей, белых берез, родных зеленых гор — всего того, что ему милее было и пальм, и каштанов, и великолепных магнолий. Несмотря на свою кажущуюся грубоватость, колкость и резкость, это был милый, хороший и простой человек, своеобычный и оригинальный.

Таким и останется в памяти Елпатьевского на всю жизнь Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк.

В гостинице «Центральной», где Дмитрий Наркисович остановился, в утренние часы он обычно писал. Здесь он закончил для журнала «Русское богатство» рассказ «Любовь куклы» и начал несколько детских рассказов, хотя работалось ему неважно.

Дома Дмитрия Наркисовича ждала приятная весть: по совету Горького издательство «Знание», ставшее популярным, намерено издать полное собрание его сочинений.

Действительно, Горький руководителю издательства «Знание» Константину Петровичу Пятницкому предложил войти в сотрудничество с лучшими современными писателями: Чеховым, Куприным, Буниным, Андреевым, Гариным-Михайловским. В нескольких письмах он специально называет Мамина-Сибиряка и даже определяет характер его изданий.

В октябре из Нижнего он писал: «Читаю Мамина. Сильно смущает меня его последняя вещь «Любовь куклы» — смотрите «Рус. бог». Не нравится мне его отношение к монастырю и монахам, едва ли правильное. Не поговорите ли Вы с ним об издании не «полного собрания сочинений», а усеченного? Право — ему выгоднее не издавать некоторых вещей, хотя талант его — всюду крупен и ярок, но скудно в нем социальное чувство».

Горький как бы закладывал принципы отбора и изданий крупных писателей. Кратко они, как видим, сводились к следующему: невольное обуживание («усечение») того или иного крупного писателя. Когда некоторые произведения писателя мало печатаются или совсем не печатаются, он предлагал издавать их в сокращенном варианте. Через годы и сам Горький будет сведен к десятку своих произведений, а другие будут публиковаться крайне редко или с большими купюрами.

Но буквально через несколько дней Горький все же обращается к Пятницкому с другим письмом, где говорит об особом отношении к Мамину-Сибиряку, но принцип «усечения» не отменяет для других писателей.

«Читая Мамина и удивляясь его таланту, — пришел к мысли, совершенно правильной, кажется: Мамин для публики — старый знакомый, определенная — по ее мнению — физиономия, приятный писатель, который пишет ярко и лишен сознательного намерения сердить мещан… «Знание» не ответственно перед публикой за него ввиду сих его качеств, публике известных, «Знание» может ограничивать и усекать (излюбленный термин Горького-издателя. — Н. С.) Елеонского, Серафимовича, Телешова, даже Андреева, если сей перепрыгивает через шлагбаум разума, оно может выставить известные требования Чирикова, но — едва ли это удобно по отношению к Мамину. По сей причине — в переговорах с ним об издании хотя и следует поставить ему некоторых вещей не печатать, — однако настаивать — невозможно».

Через несколько дней новое письмо Алексея Максимовича с заботливыми строчками о Д. Н. Мамине-Сибиряке: «Мамина — прочитал почти всего. Хороший, интересный писатель. Его необходимо издать дешево, хотя, господь с ним, совсем не общественный человек».

Однако в издательстве «Знание» собрание сочинений Д. Н. Мамина-Сибиряка так и не появилось — ни полное, ни «усеченное», даже отдельной книги не вышло.

Только в год смерти писателя издательство «Просвещение» выпустило трехтомное собрание сочинений. И лишь в 1915–1917 годах «Товарищество Маркса» в приложении к журналу «Нива» осуществило издание собрания сочинений Д. Н. Мамина-Сибиряка в двенадцати томах, куда вошло 249 произведений выдающегося русского писателя.

После двенадцати лет драматического расставания с отчей землей, с обидой в сердце («Я продолжаю ненавидеть проклятую родину, для которой столько работал и которая сейчас вызывает во мне отвращение, т. е. милые уральские лица…»), Дмитрий Наркисович приехал на Урал. Встреча с родными местами стареющего человека была непередаваемо грустна. Печально было узнавать, что многие, кого он знал, умерли, иные сильно состарились и совсем переменились.

Дома, слава Богу, все были живы и здоровы. Владимир служил в окружном суде присяжным поверенным, а Николай, как всегда, без определенных занятий. С ним они даже съездили в Горный Щит, но от дедушкиного дома и следа не осталось, а само село сильно расстроилось. Побывал он у Николая Владимировича Казанцева, совершенно разбито-го болезнью. Вспомнили добрую Феклу Кирилловну, смерть которой для Николая Владимировича была катастрофой — без ее ладного, материнского ухода он начал быстро угасать. Старый больной друг говорил чуть слышно, но внятно.

— Феклушка все жалела, что у вас с Марьей Якимовной жизнь распалась. Ты уж не обижайся, она говорила, что тебя Бог наказал за то, что ты бросил такую женщину ради актерки.

— Как Марья Якимовна поживает? — спросил Дмитрий Наркисович, отвернувшись в сторону.

— Прихварывает, живет одна. Держит школу для