Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

Идет Буренин — тих и мил.

Смотри, городовой, однако,

Чтоб он ее не укусил.

— Ладно, утешил. Вот что, братику, навестим Марусю.

По дороге прихватив Альбова, приехали на кладбище. Дмитрий Наркисович был задумчив у могильного холмика, крестился. Потом обошли могилы писателей, где он тоже крестился. Друзья удивлялись припадку маминской набожности, зная, что в иных случаях он проявлял религиозное равнодушие.

А у Дмитрия Наркисовича на душе было скверно.

— Свет мой гаснет. Аленушка больна. Худая, бледная. Все было ничего, училась читать, разбиралась по складам, вот только ручка трясется и вместо прямых линий получается зигзаг… Недавно тетя Оля была с Аленушкой у известного специалиста, и он объявил, что она страдает неизлечимой болезнью. Так как наука бессильна, потому что ничего не понимает, то у меня теперь осталась только одна надежда — Бог. — И он вытер платком мокрые от слез глаза.

Мучила его и Лиза, Марусина сестра, которой теперь было шестнадцать лет. Характер ломался, и она постоянно дерзила Ольге Францевне, могла целыми днями молчать и не разговаривать ни с кем. Отец ее два года назад умер, братья где-то пропали в непутевой жизни. Дмитрий Наркисович решительно не знал, что с ней делать.

После кладбища сговорились поехать в «Капернаум» помянуть покойницу. Мамин платил щедро, как всегда и везде. После стола прошли в бильярдную. Мамин играл мастерски, но игру «на интерес» отвергал. Фидлер на этот раз пытался втянуть его в денежную игру, чтобы азартом перебить настроение приятеля. Но тот был непреклонен, играть вообще отказался — не тот день.

— Я страстно люблю азарт, а посему дал себе зарок, не играть до своего пятидесятилетия… Хотя в один прескверный день, с тридцатью копейками в кармане, я пришел в «Русское богатство». Жадно смотрел в соседнюю комнату, где производились платежи. Это заметил Гарин-Михайловский. Богатейший человек, между прочим. Мне рассказывали, он тратил бешеные деньги, телеграфом посылая в журналы правку своих корректур… Ну, так вот, заметил мой взгляд Гарин. Ехидно улыбаясь, он вынул из своего туго набитого бумажника сторублевку и, размахивая ею перед моими глазами, насмешливо спросил: «Чет или нечет?» Покоробила меня эта выходка богача. Но я хладнокровно ответил: «Нечет». Выиграл и преспокойно сунул себе кредитку в жилетный карман. Гарин глазом не моргнул, я — тоже.

После «Капернаума» двинулись на очередную «пятницу» к Случевскому.

Случевский был странной фигурой в литературном мире. Недавний редактор официозной газеты «Правительственный вестник», тайный советник, камергер, гофмейстер императорского двора «и прочее, прочее» — с издевкой добавляли его недоброжелатели, — а с другой стороны, поэт безвременья и отчаянья, собиравший у себя стихотворцев «нового времени». В сановных апартаментах публики собиралось много. Читали стихи самого невероятного содержания и смысла. Мамин долго терпел, все намереваясь раскурить трубку, но не решился. Наконец, почти силой вытянул своих сотоварищей на улицу.

— Зачем мы пошли на эти светские задворки? — возмущался он. — К этой слякоти, к этой тле, к этим мучным червям… А Лохвицкая — это черт знает что такое — читала свои стихи с таким выражением, будто у нее сейчас спадут панталоны.

Осенью этого года впервые объявился в столице Горький. Слава его росла, журналы стремились с ним сотрудничать. Александра Аркадьевна незамедлительно заполучила его к себе. У нее собрался по этому поводу весь известный Петербург. В Царское Село Мамину с оказией было направлено приглашение.

За огромным, роскошно сервированным столом произносились высокоторжественные приветственные речи в честь замечательного гостя. Горький сидел хмурый, глядел исподлобья и нервно теребил салфетку длинными сухими пальцами, желтыми от табачного дыма. Наконец он взял ответное слово (жене Е. П. Пешковой на другой день он писал: «Вчера я… недурно говорил на ужине у Давыдовой. Все покраснели и опустили головы»).

Сказана была одна фраза:

— На безрыбье и рак рыба, на безлюдье и Фома — дворянин.

Больше речей не было. Мамин расхохотался и громко восхитился:

— Ну и молодчина!

Виктор Петрович Острогорский прочел единственное написанное им стихотворение, которое многие из присутствующих слышали несчетное число раз, но сейчас восприняли с удовлетворением, поскольку разрядилась возникшая неловкость.

В жизни важное только важное, —

С ним и след вперед идти,

По тому пути отважные

Не погибнут на пути!..

А когда дела неважные

Человека обойдут, —

То и самые отважные

Человека не спасут!

Весь он с болью несказанною

Погрузится в тину бед…

Очень жалко окаянного,

Что погиб во цвете лет!..

Острогорский даже всплакнул от такого безутешного стихотворного конца.

2

Дмитрий Наркисович вспомнил, как однажды Аленушка, сидя у него на коленях и поглаживая по щеке, очень серьезно сказала:

— Папа, женись, чтоб у меня была мама.

И попала в самое сердце. Он давно и страшно тосковал по собственному гнезду, по семейному очагу. Надоели все эти вечные кочевания из гостей в гости, из ресторана в ресторан. Если бы не работа и не дочь — хоть не живи. «Но как Аленушка? — невесело раздумывал он, — ведь я ей тогда весь не принадлежал бы». В его доме уже какой год живет Ольга Францевна, тетя Оля, как стал он называть ее, подражая дочке, воспитательница Аленушки и домоправительница.

Однажды Дмитрий Наркисович сообщил друзьям, что через две недели он женится.

— Я бы мог жениться на молодой и красивой девушке — таких случаев представляется несколько, но я выбрал тетю Олю, потому что лучшей матери для Аленушки я себе не мог представить. Ведь я живу только для Аленушки!

Все понимали, что дело давно к этому шло. Ольга Францевна цепко держала в своих руках не только дом, но и самого Дмитрия Наркисовича и Аленку, которая с годами стала проявлять характер матери, — была вспыльчива, не могла быстро прощать. Да и Лиза Гейнрих доставляла много хлопот, только успевай поворачиваться.

— Конечно, об африканской страсти тут речи быть не может, — переводил в шутку серьезный разговор Мамин. — Но можете представить: мои будущие родственники-то, немцы, требуют не только официальных визитов, но и ставят мне непременное условие, чтобы к венцу я явился во фраке, а тетя Оля — в белом платье! Я — во фраке… Прошу не присутствовать на торжестве моего позора! Буду умолять об этом и других.

Потапенко грустно сказал Василию Ивановичу Немировичу-Данченко:

— Я это предвидел… Когда Мамин оказывал знаки внимания незнакомым женщинам, дома все вымещалось на Аленушке. Ему это известно… Вот так-то браки творятся на небесах.

В канун свадьбы, как водилось, он устроил «мальчишник»,