Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Царское Село засыпало снегом, узкие улицы молчаливы, в окнах темень. И стоя перед своим окном, чуть освещенном сзади пригашенным светом лампы, он видел в нем, как в волшебном фонаре, движение дорогих фигур. Чусовские сплавщики с потресканными от солнца и воды лицами; заводские мастеровые, сильные, ловкие в свете расплавленного металла, многотерпеливые старатели, вздыхающие, что-де кругом золото, а в середке бедность, страстный, неломаемый взгляд раскольников; беглые люди, исстрадавшиеся по волюшке… А дальше шли они, новые хозяева жизни — набобы Лаптевы, хищные горные орлы, «двугривенные зубы капитала», вроде генерала Блинова и готового на все Прей-на, темного происхождения дяховские и стабровские и все продающие честь свою и чужую половодовы, сломавшиеся на капитале когда-то сильные натуры, как Галактион Колобов, и сущие псы, «люди холопьего звания» — родионы Сахаровы и луки назарычи, облик человеческий потерявшие от дикого золотого счастья гордеи евстратычи… И редкий слабый заслон им — совестливый Привалов, рвущийся к неведомому новому; чистая душа Надя Бахарева; благолепненький, жалеющий скорбных людей Зотушка Брагин; трагически не могущий проявить свою волю Прозоров; «лишний человек», незадачливый земец Сажин; казак-пугачевец Белоус, деловитый социальный мечтатель Окаемов, затеявший строить свою крепость против капитализма — артель… А вот и маленький маминский народец — детишки: Ванька-именинник; больной Гришука, которому дед Емеля обещал живого олененка принести из лесу; фабричный мальчуган Прошка, единственный кормилец в семье; погибший от горячего пара машины, будущий углежог из глухой деревеньки Пимка… Боже! Сколько лиц, судеб, историй, событий, страстей, пустых и великих, черных злодейств и святых деяний, крови, пота, слез, надежд, вражды, любви! Словно вся река жизни протекла сквозь него, а он жадными очами следил за бегущими берегами ее, где вечно гомонилось племя людское.
«Приваловские миллионы», «Горное гнездо», «Дикое счастье», «Охонины брови», «Именинник», «Три конца», «Весенние грозы», «Золото», «Без названия», «Черты из жизни Пепко», «Хлеб». Десятки повестей, сотни рассказов и очерков… Тысячи жизней в одной короткой его жизни. Может, и составилась его одна-единственная из этих прожитых им тысяч других жизней…
Какой труд души, рвущий и ломающий его, и какое счастье!
…Россия, зажигая рождественские елки, подводила итоги уходящего в ее историю года — первого полного года нового царствования — Николая II.
В последнем номере авторитетная и читаемая во всех отечественных пределах «Неделя» поместила передовую — «1895». Без торжественных слов, высокого рапортующего стиля, без слез умиления по случаю всеобщего трудового геройства любезных соотечественников, она писала:
«Обращаясь прежде всего к правительственной деятельности за 1895 год, нельзя не признать, что, не отличаясь обилием крупных законодательных актов, она, тем не менее, представила довольно характерные черты, вызывающие к себе большое внимание. Не было крайней ломки учреждений, чувствительно затрагивающей общественные или другие интересы, но выражено участие к таким общественным и народным нуждам, вопросы о которых показались застоявшимися и вообще имевшими мало шансов на быстрое движение вперед. Прежде всего большое ободряющее впечатление произвели известные Высочайшие отметки о необходимости подвигнуть дело народного образования… развитие этого дела составляет ныне одну из главнейших правительственных целей… Поставлен вопрос об обязательном обучении…
Совокупность всего, чем заявил себя истекающий год, производит такое впечатление, что мы пережили год спокойный, без решительных перемен, но внесший в жизнь некоторое замирение и ожившие добрые надежды. Почти все, что приходилось испытать тяжелого, унаследованного еще от прошлого времени, а с подобным наследством трудно развязаться. Оно еще тем велико, что потребуются большие усилия для приведения нашей жизни в нормальное состояние, при котором всюду может установиться сколь-нибудь размеренное движение вперед».
Вместе с тем разгорались противоречия. После голода 1891 года, 94-й и следующий год были щедры на урожай. И вот парадокс: стали раздаваться стоны и жалобы на избыток общественного производства. Чудным было и раздвоение российской экономической жизни: государственный бюджет исполнялся очень успешно (в эту пору Россия была единственным государством, где не было дефицита в бюджете) с превышением доходов, а крупные хозяйства плакались. Торговля, представленная могущественными банками и образованиями, испытывала застой, а значительная часть крестьянства радовалась хорошему сбору хлеба и его дешевизне, причем часть крестьян даже запасалась им на будущее. «Неделя» писала о возникшем феномене: «Представители русских экономических интересов как будто разделились на две обособленные группы, причем на одной стороне очутились государственная касса и большинство крестьян, а на другой более крупные сельские хозяева и промышленники». В проницательных умах все больше утверждалась мысль, что капиталистам выгоден неурожай.
С необдуманного выступления Короленко, вздувшего огонь «Мултанского дела», не прекращалась кем-то направляемая общественная кампания — не дать этому неясному делу стать забытым, а, напротив, придать ему критический характер в многонациональной Российской империи.
История эта случилась в 1892 году и заключалась в следующем. Один из вотяков (удмуртов) видел во сне, что какой-то языческий бог требовал непременно человеческой жертвы. Вотяки заманили нашего русского крестьянина Матюшина в шалаш, напоили и предали смерти: сперва его повесили, потом извлекли из него кровь уколами и порезами, внутренности сожгли, голову отрезали и куда-то скрыли, а тело подбросили на дорогу, чтобы христиане похоронили, как подобает, своего единоверца. Мултанские вотяки, хотя и числились христианами, но больше придерживались языческих обрядов. Суд присяжных вынес обвинительный вердикт. Отчет о процессе давал в «Русских ведомостях» Короленко, где указывал на неправильность и пристрастие при дознании и следствии, что еще больше разожгло интерес к делу. В конце концов обвиняемых оправдали. Но факт жертвоприношения или отсутствия такового дальнейшим следствием не подтвердился, то есть осталась неопределенность. Но в конце концов никому дела не было ни до несчастных темных вотяков, ни до погибшего нищего русского. А пуще стали занимать пожар межнациональной розни, сваливая этот грех на правительство. Его обвиняли в преследовании инородцев, в удушении окраин государства посредством насильственной христианизации и русификации. Одним словом, дело известное: Россия — тюрьма народов.
Но и в этих суждениях обнаруживалась непонятная логика.
Похоже, кто-то готовил усадить Россию в гигантские качели, от раскачивания которых вначале приятно, а потом — тошно.
СКЛОН
1
На Рождество приехала сестра Лиза, которую Дмитрий Наркисович давно не видел. Высокая, с умным спокойным лицом, сострадательно-добрыми материнскими глазами, она не старалась себя молодить, играть в юное существо, а с достоинством носила
