Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

ровно три десятка своих лет. Дмитрий Наркисович по-ребячески веселился, дарил сестре разные вещицы и, наконец, в честь ее приезда решил дать два обеда, не без тайной мысли похвастаться перед сестрой своими знаменитыми знакомыми.

— Ты, Лиза, не робей, люди эти, хотя и знаменитые, но замечательно просты в обращении. А ведь знаменитости! — вновь горделиво подчеркнул он.

— Митя, о чем ты говоришь? Ты ведь и сам вон какая знаменитость, нам издали-то видно, — словно угадывая тщеславные его намерения, с улыбкой сказала Елизавета Наркисовна и взмахнула вверх руками. — Выше нашей горы Кокурниковой. Помнишь?

— Как не помнить. Я сплю и вижу наши зеленые горы. А вот встретиться с ними пока не мог. Отбыл, как ты знаешь, в Екатеринбурге несколько никчемных дней — и восвояси… Все дела проклятущие.

На первом обеде были Михайловский, Давыдовы, Скабичевский и Южаков. Действительно, все милые люди, но как ни старались шутить и занимать гостью издалека, а все переходили на серьезное — говорили о переселенцах, о их бедствиях, сочли нужным немедля сделать большой платный литературный вечер в их пользу. Елизавета Наркисовна все гладила и прижимала к себе племянницу Аленушку и радовалась, что у брата и стол хорош, и за столом хорошо.

Второй обед прошел в более узком кругу. На этот раз царскосельскими гостями были только двое — Чехов и Потапенко. Антон Павлович был очень внимателен к сестре и по случаю головной боли прописал ей рецепт, который она спрятала в сумочку и долгие годы хранила.

Дмитрий Наркисович вынес из кабинета два экземпляра книги «Три конца» и вручил обоим гостям с надписями. Чехову он написал: «Обедавшему у меня 8 января 96 г. в Царском Селе Антону Павловичу Чехову — от Д. Н. Мамина-Сибиряка». А на другой день после обеда уже в Петербурге все трое снялись на память и обменялись фотографиями.

Мамин был очень тронут вниманием к себе и сестре со стороны Антона Павловича.

— Ей-богу, Чехов литературный слон, — говорил он Фидлеру после гостей. — Он черпает не пригоршнями, а целыми ведрами. Он Крез, у которого несчитаными разбросаны драгоценные камни; он сам не имеет представления о своем богатстве.

— А что же ты Михайловского не пригласил? — съехидничал Фидлер.

— Фе-е-дя! Ты в уме ли. Чай, Чехову знакомы никудышные слова Николая Константиновича о нем. Мол, тому все едино — человек, его тень, колокольчик, самоубийца. С холодной кровью пописывает, а читатель его с холодной кровью почитывает… Пригласил — рассорил бы двух замечательных людей.

Вроде недавно отгостевала Лиза, а тут вот они, дорогие гости — матушка Анна Семеновна и брат Николай, которые давно у него не бывали. Мать заметно сдала, появилась старушья сухость тела, поредели совсем волосы, но глаза, как всегда, чистые и сосредоточенные. Николай здорово постарел, но живость и хлопотливость у него остались прежние. Это лето Дмитрий Наркисович жил недалеко от эстляндского поселка Гунгебург. Дачка была небольшая, но всем нашлось место. Николай по привычке все рвался к делам по общеустройству, а тут все готовое. Поэтому все его занятия сводились к тому, чтобы раза три на дню разжечь самовар — для этого он напилил кучу березовых чурок и нащепал лучины. А так они гуляли по лесным окрестностям, вспоминали Висим, Салду, отца, общих знакомых.

А мать все время держалась с внучкой, пичкала ее привезенными домашними гостинцами, к еле скрываемому неудовольствию Ольги Францевны, которая придерживалась строгой системы питания слабого ребенка.

— Ешь, Аленушка, ешь, — потчевала Анна Семеновна. — Поболее поешь — потолще будешь. А то вон ты какая худющая. Ну, с бабушкой и поправишься.

Когда сыновья излишне засиживались за графинчиками, Анна Семеновна входила к ним и, молча теребя край темной старушечьей кофты, горестно смотрела на них. Николай тут же стушевывался, вымуштрованный за многие годы суровыми командами матери, а Дмитрий Наркисович безуспешно пытался увлечь ее в свои хвастливые разговоры об удачах да деньгах.

— Ты бы покойного отца вспомнил, когда за рюмку-по-губительницу берешься. Может, праведная его жизнь и устыдила бы.

Анна Семеновна плакала, а сын уходил к себе и там заточался до утра.

Но утром, если вечернего перебора не было, он садился в кресло за письменным столом и до обеда не отрывался от дел.

С первого номера в «Мире Божьем» он печатал роман о разночинной молодежи «По новому пути» («Ранние всходы»). Снова ему припомнилась студенческая юность, надежды и заблуждения тех далеких и прекрасных, что бы там ни было, лет. Наверное, роман не получился таким, каким он хотел видеть его. Но многое удалось. Несомненно, интересна главная его героиня — Маша Честюнина, маленькая, незаметная, но сумевшая отстоять себя. Не ярка провинциальная жизнь Честюниной, не устроила она и своего девичьего счастья, минула молодость со своими лучезарными мечтами, а все-таки не считает она себя лишней среди житья-бытья простого люда.

Роман, как всегда, писался частями, иногда Мамин опаздывал со сроками, чего раньше не позволял себе, и Давыдова выражала по этому поводу все больше неудовольствия. В отношениях их наметилась трещина. А началось с того, что Мамин продал несколько своих рассказов, появившихся в «Мире Божьем», Тихомирову для книжки «Рассказы и сказки для детей». Об этом проговорилась «тетя Оля» — Ольга Францевна Гувале, преданная давыдовской семье. Александра Аркадьевна выразила сожаление, что издание не пошло при ее журнале. Мамин, узнав, что его чуть ли не обвиняют в каком-то самоуправстве, вероломстве, при встрече с Давыдовой, выйдя из себя, неприлично кричал:

— Никакой редакции я не позволю делать мне предписания! Больше я у вас сотрудничать не буду! И вообще жалею, что сотрудничал у вас.

Александра Аркадьевна вышла из комнаты и тут же вернулась, молча вручив Мамину какую-то рукопись. Оставшись одна, она расплакалась: за что он обидел ее так, разве она не хотела все эти годы ему и его Аленушке добра, разве не с чистыми помыслами она вела с ним дела как издательница?

Друзья, узнав о безобразной сцене, мягко упрекнули Дмитрия Наркисовича в том духе, что добра нельзя забывать, но он и тут вскинулся:

— Я ей тоже сделал много добра: выручал ее «Мир», когда она сидела без материала. А она мне за это платила гроши. Да и чем я повредил, если журнал уже с октября не называется больше «для юношества»?.. Предписывать мне издателя?! Ха!

Почти год длилась размолвка. Мамин совершенно не бывал у Давыдовой, но потом примирение состоялось, скорее внешне, потому что он стоял на своем:

— Для ее журнала я больше ничего не дам. Да и вообще ничего больше не буду писать для «толстых» журналов.