Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дмитрий Наркисович весь согнулся в кресле от невыносимой душевной муки. Это — с ним? Это — с Аленушкой? Как написались, кто нашептал ему под руку эти апокалипсические строки? Да как же жить дальше?
Дмитрий Наркисович совершенно разбитый, с раскалывающейся от боли головой, еле передвигая ноги, вошел в спаленку Аленушки и опустился на колени перед ее кроваткой. Дочь спала почти бездыханно, ровно, прикрытая одеялом, она казалась бестелесной. Дмитрий Наркисович опустил голову на ее худую ручку и молитвенно зашептал невнятные слова.
Уйдет из жизни отец, через два года уйдет за ним «отецкая дочь» Аленушка, земная любовь их и боль отлетят вместе с ними[22]. А все над русскими колыбельками нет-нет да и будут шептаться напутствующие ко сну слова чудной присказки:
«Баю-баю-баю…
Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое — слушает».
«Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки. Кажется, все тут: и сибирский кот Васька, и лохматый деревенский пес Постойко, и серая Мышка-норушка, и Сверчок за печкой, и пестрый Скворец, и забияка Петух».
«Спи, Аленушка, сейчас сказка начинается. Вон уж в окно смотрит высокий месяц; вон косой заяц проковылял на своих валенках; волчьи глаза засветились желтыми огоньками; медведь Мишка сосет свою лапу. Подлетел к самому окну старый Воробей, стучит носом о стекло и спрашивает: скоро ли? Все тут, все в сборе и ждут Аленушкиной сказки.
Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое — слушает.
Баю-баю-баю…»
— Прозябаем от именин до именин, — степенно рассуждал Фидлер, оглядывая праздничный стол, как всегда у Мамина великолепный. — Тускло, серо… А тут, пожалуйте, праздничный фейерверк.
На сорокапятилетие к Дмитрию Наркисовичу в Царское прибыло немало народу: Михайловский, Южаков, сибирский гость беллетрист Михеев, жена бывшего редактора недавно перепроданного журнала «Новое слово» Мария Николаевна Слепцова, доктор Жихарев, Фидлер, Рихтер, Александра Аркадьевна Давыдова, у которой с именинником, слава Богу, наступило примирение. Приехал молодой, изящный и молчаливый Иван Алексеевич Бунин.
Гвоздем праздничного обеда были огромный пирог из нельмы и какая-то крупная, как клюква, свежепросоленная тайменевая икра в бочонке. Когда отбили атаки первого голода, были сказаны главные тосты за именинника. Потом начался свободный пестрый разговор. Николай Константинович пожалел, что не было Скабичевского, которого звали, но он расхворался. Хвалили его за прошлую умную статью о творчестве Мамина, за свежее прочтение его произведений, за высокую оценку сильного таланта, который нисколько не уступает знаменитому французскому натуралисту Золя, если только не превосходит его, особенно обилием подаваемого материала.
— К моим прошлым именинам эта статья Александра Михайловича была для меня вроде подарка, — отшучивался Дмитрий Наркисович. — Старик размахнулся и даже поставил меня выше облака ходячего, чего уж совсем не следовало делать.
Обычно сдержанный Бунин в этот вечер вел себя совершенно свободно, всех расположил к себе, много и тонко шутил. Он с интересом наблюдал за Дмитрием Наркисовичем в его домашней обстановке. Мамин был весь на виду и все больше нравился душевным русским гостеприимством и тем добрым чувством радости от присутствия гостей, какое бывает у людей открытого и щедрого сердца.
Дмитрий Наркисович насмешливо рассказывал, как он измаялся, стучась в двери известных «толстых» журналов.
— Послал я свой очерк «Летные» в «Вестник Европы», — получил отказ. Пыпин назвал его «порнографическим». А ведь это очерк о бродягах, там нравы свои. Там не только целуются… Кое-как пробился в «Русскую мысль». До Виктора Александровича мне тогда и рукой не дотянуться, все больше дело вел со мной сотрудник Бахметьев, но как-то по-приказчески. Заказывает, скажем, рассказ листа на полтора, как заказывают платье, сапоги, даже еще проще. Тогда для меня окончательно выяснилась роль литературного кустаря, у которого все отношения с редакциями ограничиваются спросом и предложением.
— Ну, Дмитрий Наркисович, — вмешалась Слепцова, — сейчас вам грех жаловаться. Печатаетесь вы, слава Богу, много и широко. Имя ваше уважительно среди других. Не напрасно писатели избрали вас в комитет Союза русских писателей.
— Да и сейчас не все ладно, — возразил он. — Есть журналы, куда меня никогда не пустят, а есть и такие, куда я, предложи любые деньги, не пойду. Лучше голодной смертью помирать буду.
— Наши баре, — едко сказал Бунин, — не любят «черномазой» литературы. Считали литературу своей вотчиной. Вот вы, Дмитрий Наркисович, много ли за свою жизнь услышали похвальных слов? Ведь им и все народники не по нутру. А вы кто? Ни народник, ни почвенник, черт вас знает что! — Он сильно пожал руку Дмитрия Наркисовича. — Писать вам еще и писать… А все эти партийные страсти — колыхание воздуха.
Кабинет Фидлера был обставлен своеобразно — нечто вроде писательского музея. По стенам были развешаны письма, адресованные хозяину, дарственные портреты и даже рукописи, журнальные карикатуры. На заметном месте была прикреплена массивная трость с крупной надписью: «Палка, которой был бит Буренин на Невском проспекте».
— Взял бы эту палку да обломал бока этого паскудника, — ругался Мамин. — Ты читал, какой пасквиль он состряпал в сволочном суворинском «Новом слове»?
— Не ведаю.
— Так вот, он обвинил меня в плагиате, будто мой недавний рассказ «Суд идет» списан со «Смерти Ивана Ильича». Скажу одно, что все плагиаторы обычно оправдываются тем, что они не читали тех произведений, которые ими обкрадены, и мне приходится молчать, потому что никто не поверит, что можно не читать некоторых статей Толстого… У меня какое-то роковое совпадение с ним: я пишу «Исповедь», а он «Хозяин и работник»… Правда, к счастью, моя «Исповедь» была напечатана раньше… А в сущности, мне решительно наплевать, что думает обо мне и что пишет Буренин. Я лично с ним знаком, и он мне даже нравится как очень скромный и остроумный собеседник, — совсем неожиданно закончил Дмитрий Наркисович свою гневную тираду.
— Ой, не скажи! Нашел порядочного человека! — возмутился Фидлер. — Дай-ка я тебе почитаю о нем замечательную вещицу. — Он снял с гвоздика на стене листок и продекламировал торжественно, как гомеровский гекзаметр:
