Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

show для зевак. Пальму первенства в этом хит-параде долго удерживал маленький старичок, известный всем как Расклейщик. А если подробнее – Расклейщик Плакатов. Он действительно являлся настоящим расклейщиком плакатов. В течение дня он воплощался в разных точках города с ведром клея и рулоном свежих плакатов под мышкой. Облюбовав то или иную стену или же тот или иной забор, он ставил на землю свое ведро, доставал кисти – и тут начиналось шоу. Действо, неизменно собиравшее небольшую толпу зрителей, заключалось в том, что он мастерски (и в то же время гипертрофированно-карикатурно) изображал гениального живописца за работой. Придирчиво и неторопливо выбрав место, где должен быть наклеен новый плакат (там, как правило, уже виднелся какой-то старый плакат, наклеенный нередко самим же Расклейщиком несколько суток назад), Расклейщик на некоторое время застывал перед ним, погруженный в самое что ни на есть сосредоточенное созерцание. Иногда он выбрасывал вперед руку, как бы что-то вымеряя пальцами на избранном участке стены, иногда закрывал глаза и так цепенел, словно бы вчувствоваясь в тайные вибрации этого места. Порой в результате этих глубочайших медитаций место отвергалось: гневно тряхнув головой (над которой трепетал высоко вздыбленный ореол легких косм), он как бы говорил себе: «Нет, не то! Ошибка…» – после чего подхватывал свое ведро и отправлялся на поиски иной, правильной, стены или иного забора. Но если место все же не обманывало его ожиданий, тогда он встряхивался всем телом, как бы пронзенный молнией вдохновения, решительно хватал кисть, порывисто обмакивал ее в ведро с клеем, затем подбегал к стене и делал первый мазок. Затем снова отбегал на приличное расстояние, запрокидывал голову, прищуривался и долгим, придирчивым взглядом оценивал совершенное им смелое деяние.

Наконец, удовлетворившись, он опять бросался в пучину творческого угара и с отвагой, граничащей с безумием, резкими, бескомпромиссными ударами кисти наносил несколько экспрессивных мазков. Эти полупрозрачные, клеевые мазки производили на него столь потрясающее воздействие, что после этого он застывал надолго, вглядываясь в них с пристальностью орла. Он наклонял голову то в одну, то в другую сторону, нервно облизывал свои сухие губы и вновь бросался в атаку. Наклеивание одного плаката занимало не менее часа, и в течение этого часа зрителям не приходилось скучать, настолько разнообразен и щедр был каскад его ужимок и гримас, изображающих полыхание гения на священном жертвеннике великого искусства живописи. Иногда он изображал яркие приступы творческих терзаний, как если бы шедевр, возникающий под его кистью, не удовлетворял его, – тогда он закрывал лицо руками или же впивался в свои спутанные волосы, а судорога горделивого отчаяния пробегала по его небольшому личику, испещренному глубокими морщинами.

Весь город знал Расклейщика. Он был таким же неотъемлемым атрибутом Праги тех лет, каким несколько позже, уже в девяностые годы, сделался в Риме подобный персонаж по прозвищу Регулировщик. В середине девяностых я часто околачивался в Риме, зависая там иногда надолго, и я постоянно видел Регулировщика – он выбирал всегда те улицы, где совершалось интенсивное движение, и стоял там среди снующих машин, делая вид, что управляет потоками автотранспорта. Все же пражский Расклейщик, несмотря на его многокрасочное безумие, был настоящим расклейщиком, то есть некая официальная структура, заведующая расклейкой по городу афиш и плакатов, извещающих о концертах и спортивных состязаниях, действительно поручала ему заниматься этим делом, и, скорее всего, ему даже платили зарплату за это. Римский Регулировщик, конечно, не мог похвастаться таким официальным статусом, он не являлся настоящим регулировщиком, никто ему это дело не поручал, но относились к нему терпимо, и я никогда не видел, чтобы копы в оливковых или черных униформах пресекали его одинокую экзальтацию. Выглядел Регулировщик покруче и пофактурнее, нежели Расклейщик: долговязый, в замусоленном дирижерском фраке, в коротковатых черных штанах. Но самой яркой его приметой было чучело некой птицы, укрепленное у него на голове. Не припомню сейчас, что это была за птица, но ей явно выпала нелегкая судьба: чучело выглядело крайне ободранным и жалким. Может быть, это даже был орел или какой-нибудь сокол, в общем, довольно крупное пернатое, но в состоянии полураспада. Почему безумцы так часто щеголяют в коротковатых штанах? Вспоминается сумасшедший дядюшка из феллиниевского «Амаркорда».

Имеется в виду, что они донашивают собственные подростковые тряпки? Или кто-то более короткий, чем они, отдает им свою одежду? В любом случае эта деталь сообщает их облику дополнительную детскость. В Симеизе, в Крыму, тоже есть такой дядя. Он быстро ходит по поселку, подбирая различные предметы, валяющиеся на дорожках. Говорят, у него состоятельные родственники, он действительно выглядит вполне ухоженным, но тоже в коротковатых штанах. Как-то раз он подошел ко мне и с гордым и значительным видом показал мне пустую пластиковую коробочку из-под магнитофонной кассеты. Я спросил, зачем ему такая коробочка.

– Интересненько, – ответил он лукаво и убежал.

Но вернемся в Прагу начала восьмидесятых. Кроме Расклейщика, который имитировал повадки живописца, жил тогда в Праге еще один фрик, известный всем без исключения пражанам, но этот был настоящим живописцем. Звали его Куровский – я описал его в своей повести «Пражская ночь». Куровский по улицам не бегал, да и не смог бы он бегать по улицам: слишком был толст. Он занимал две комнаты на первом этаже старинного дома, расположенного на одной из самых туристических улочек Праги, в обожаемом всем волшебном райончике Новый Свет. Все туристы, проходящие этой улочкой (а там проходили и до сих пор проходят все приехавшие полюбоваться Прагой), могли насладиться созерцанием его картин, выставленных на продажу прямо в его окнах, а также рассмотреть во всех подробностях самого Куровского, который почти всегда сидел возле одного из своих окошек, всегда гостеприимно распахнутого, и писал очередную свою картину. Он занимал настолько выгодную позицию в городском пространстве, что вполне мог претендовать на статус городской достопримечательности. Он и был такой достопримечательностью. Соответственно, дела у него шли неплохо, туристы охотно покупали его картины, хотя изображал он всегда нечто крайне омерзительное: каких-то распластанных монстров или гнилые планеты, сочащиеся гноем. Реалистическим письмом он не владел, все это был такой неумелый, беспомощный сюрреализм. Обликом он был под стать своим картинам: гора жира, увенчанная маленькой, надменно-сосредоточенной мордочкой. Единственной прекрасной деталью его облика были волосы – они струились по его гигантской покатой спине сверкающим, гладким, шелковистым потоком. Странное в целом было зрелище. В повести «Пражская ночь» я описал долгую беседу главного героя с этим живописцем. На самом деле я с ним ни разу даже словом не перемолвился. Безумцем, он, видимо, не являлся (скорее наоборот, вполне прагматичный господин), но фриком был безусловно.

Старики и старухи, роющиеся в помойках. Явно вполне благополучные, никакие не нищие и не бомжи, никакие не голодающие или что-то в этом роде – напротив, ухоженные, даже можно сказать буржуазные старики и старухи, роющиеся в помойках. До Праги и после нее – нигде и никогда я такого не видел. А вот в Праге восьмидесятых это можно было наблюдать постоянно. Можно было лицезреть, например, старую даму с алмазными сережками в ушах, с тщательно сделанной у парикмахера прической в виде взбитого кочанчика седых буклей, которая сосредоточенно и совершенно поглощенно роется в помойке. Можно было наблюдать старика профессорского пошиба, почти полностью окунувшегося в мусорный бак. Что они там искали? Зачем они рылись в мусоре, эти пражские старики и старухи восьмидесятых годов? Жизнь тогда в Праге была вполне сытая. Унылый, но заботливый социализм не позволял старикам и старухам голодать. Да и вообще все было как бы чики-пуки. В воздухе отсутствовал даже отдаленный намек на какие-либо катастрофические вибрации. Размеренное, хорошо накормленное европейское социалистическое существование. Точно такого же вида старухи пачками сидели тогда в кафе, аккуратно вкушая пирожные с чашечкой турецкого кофе с гущей. Точно такие же старики рядочками заседали в пивных, похрустывая солеными крендельками. Наливные официантки подносили им упорядоченную свинью с кнедликами, а то и сосиски со сладкой горчичкой. Они все это радостно жрали,