Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы не талант в деле организации военных действий, проявленный княжеским семейством Розенберг, не видать бы нам сейчас чешского средневекового искусства. А искусство это между тем отличается визуальной изысканностью, а также насыщено мистическими смыслами и алхимическими шифрами, которые и раскрывал перед нами Нойбауэр в потоках своего вдохновенного красноречия.
Среди слушателей Нойбауэра не было, кроме меня, других подростков или каких-либо юных существ. Все остальные были взрослые, уважаемые люди, его друзья. Тем не менее вел он себя, словно капризный профессор среди студентов. Если кто-то шушукался или отвлекался, он мог разразиться язвительными ругательствами, мог даже в гневе толкнуть или больно ущипнуть. Он требовал благоговейной тишины и сосредоточенности. Члены кружка терпимо относились к его нетерпимости, поскольку речи его были великолепны, эрудиция не знала границ, а мысли, им высказываемые, отличались глубиной и необычностью. К тому же он был почти инвалидом, был крайне перекошен, асимметричен, перемещался с трудом, и все ценили его самоотверженность.
Из его лекций мне более всего запомнилась одна, называемая «Щит Пилата». На средневековых алтарях в сцене распятия Пилат изображался стоящим рядом с Крестом в облике воина, нередко в богато украшенных доспехах, с мечом на поясе и с большим щитом в руках. На этом щите неизменно можно рассмотреть некое лицо, отчасти напоминающее лицо самого Пилата. Щит похож на огромную металлическую (золотую) маску. Кажется, что в бою Пилат прикрывается собственным подобием.
Вот этому таинственному лицу на щите Пилата и была посвящена лекция Нойбауэра. Я не буду сейчас углубляться в те мистические и алхимические значения, что скрываются в этом лице. Ограничусь признанием, что лекция эта косвенным образом отразилась во многих моих рисунках – как того времени, так и более поздних.
Я обещал рассказать историю, связанную (впрочем, отчасти) с доцентом Фиалой. Произошло это уже в другую эпоху, уже в период «Медгерменевтики». В 1991 году, будучи в Милане, мы с Ануфриевым встретились с Хеленой Контовой и Джанкарло Полити, издателями и редакторами журнала Flash Art, который в те годы пользовался репутацией модного и авторитетного издания в мире интернационального современного искусства. Мы договорились с ними, что сделаем для журнала арт-проект «МГ» на несколько разворотов, посвященный фракталам. А конкретнее – множеству Мандельброта. Фракталы были тогда остромодной темой. Мы тоже к ним неровно дышали, а множество Мандельброта считали иконой тех лет. После Милана приехали в Прагу и там, готовясь к изготовлению арт-проекта, решили углубить наши фрактальные познания. Ради этого я позвонил доценту Фиале: он был математиком и знал толк в этих материях. Фиала тут же пригласил нас с Ануфриевым в свой научно-исследовательский институт и там познакомил нас с очаровательной дамой по имени доцент Куркова, которая являлась специалисткой по фракталам. Мы очень задушевно пообщались с этими чудесными доцентами – Фиалой и Курковой. После экскурсии по институту отправились с ними куда-то пить вино, и в разговоре как-то выплыло, что оба они поклонники и адепты Станислава Грофа, также известного под уважительным прозвищем Большой Стэн. Полагаю, читателям знакомо это имя и оно не нуждается в дополнительных комментариях – знаменитый американский антрополог и исследователь сознания (в том числе и по преимуществу – измененных состояний сознания), автор популярных книг «Путешествие вглубь души» и «За пределами мозга». Один из духовных лидеров американской психоделической революции. Гроф по происхождению чех. Выяснилось, что он время от времени посещает Прагу и что наши доценты с ним в какой-то момент познакомились и даже подружились. А также увлеклись практикой холотропного дыхания – так называемый rebirthing, или дыхание по Грофу. Гроф разработал эту практику, основанную на механизме гипервентиляции мозга, и предложил ее как средство изживания первичных травм (тех, что связаны с эмбриональным периодом и с моментом рождения). А также в качестве средства расширения сознания, способного конкурировать, по его мнению, с эффектами LSD и других психоделиков.
Я, конечно, к моменту того пражского разговора с доцентами, читал Грофа, в том числе и про холотропное дыхание, но практиковать не пробовал. В общем, закончился этот разговор тем, что они позвали нас в некое сообщество дышащих на сеанс холотропного дыхания. Через пару дней мы пришли туда и отловили страннейшее переживание. Это был подвал в старом облупленном доме под Вышеградской Скалой, недалеко от старого Вышеградского вокзала – этот вокзал много лет стоял заброшенный, с выбитыми стеклами, насквозь проросший травой. Я любил гулять в этих запущенных местах, собственно, совсем близко от нашей Яромировой улицы. Там, в этом подвале, обнаружился некий гуру, руководящий процессом. Обстановка напоминала какую-то спортивную секцию или что-то в этом роде. В длинном подвальном зале разложены спортивные кожаные маты на полу, на равном расстоянии друг от друга. Людей собралось человек двадцать. Гуру объяснил, что все должны разделиться поровну – на дышащих и ситтеров. Дышащие лежали на матах, а возле каждого дышащего сидел персональный ситтер, в обязанности которого входило надзирать за дышащим и помогать ему в холотропном трипе. В чем эта помощь состояла – выяснилось впоследствии. Нас с Ануфриевым положили в противоположных углах зала.
Мне повезло – моим ситтером оказалась миловидная девушка с длинными волосами. Остальным повезло меньше, но это их не волновало. По команде гуру все начали усиленно дышать. И тут, спустя некоторое время, наполненное этим дышанием, какой-то полный пиздец стал происходить со всеми дышащими. Со всеми, кроме нас с Ануфриевым, хотя мы дышали так же старательно, как и все. Наши ситтеры с удивлением смотрели на нас, не понимая, почему с нами ничего не происходит. Зато остальные! Кого-то выкручивало спиралью, так что тело превращалось в подобие штопора или в некую инкарнацию барочной колонны, которыми богаты пражские храмы. Иных вспучивало дугой, как во время так называемых больших истерических приступов, описанных Шарко и Фрейдом в клинике Сальпетриер. Некие вещали бычьими голосами или голосами ворон. Были и такие, что гудели колоколом, вовсю используя возможности собственной грудной клетки. Кто-то исторгал из себя пронзительный плач младенца, обливаясь слезами, становясь как бы воплощением слова «влажность». Изредка случались глоссолалии: чьи-то рты вопили и лопотали на языках древних цивилизаций, настолько прочно забытых, настолько тщательно заметающих собственные следы, что о них не осталось даже мимолетных упоминаний в учебниках истории. Эти цивилизации, обладающие лисьими хвостами, были уничтожены, а затем уничтожили их уничтожителей, но ничего уничижительного не присутствовало в этой судьбе: одно лишь сплошное забвенное величие. Но дышащие, словно отважные археологи, обнаружили в своих глубинах – в своих подводных пещерах и под песками своих пустынь – пугающие лавкрафтовские руины этих прочно забытых царств. Они разыскали цивилизации эмбрионов, цивилизации испуганных плодов, рвущихся к свету из плена утроб.
Все эти люди, вполне приличные на вид, но неожиданно погрузившиеся в активное бессознательное состояние, настолько бурно и разнообразно изживали свои родовые травмы, что я чуть не поседел от ужаса, подглядывая за ними краем изумленного глаза.
Моя девушка-ситтер пыталась воспрепятствовать моему подглядыванию за остальными. По идее, я должен был лежать с закрытыми глазами и продышивать свой мозг, что я и делал. Она не могла упрекнуть меня в недостатке усердия в направлении грофского дыхания, но почему-то я никак не впадал в сходное с остальными экстравагантное состояние. Кажется, эта девушка не являлась опытным ситтером, и ее тоже потрясало все происходящее в этом продолговатом подвале. Прочие же ситтеры наваливались на беснующихся дышащих всем телом, садились на них верхом, в то время как те изгибались и бились под ними, – это входило в ситтерские обязанности. Согласно теории холотропного дыхания, дышащий вновь переживает свое рождение, и ситтер должен оказывать на него физическое давление, как бы выжимая его из материнской утробы. Собственно, мышечные усердия ситтера, по Грофу, воссоздают усилия материнского организма. «Тужься, тужься сильнее!» – так говорят рожающим женщинам акушеры и повивальные бабки.
Поглядывая украдкой
