Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

не только лишь на беснующихся вокруг, но и на мою девушку-ситтера, я подумал, что не отказался бы, чтобы она на меня навалилась. Я уже стал, грешным делом, прикидывать, не стоит ли мне имитировать холотропный приступ, чтобы это молодое и прекрасное девичье тело, прикрытое лишь легким летним платьем, тесно прижалось ко мне с целью выдавить меня в новый мир, как пасту выдавливают из тюбика. Но обстановка была слишком нешуточная и пугающая, так что я не решился на такую авантюру. К тому же у меня вполне мог встать хуй от такого тесного телесного контакта. А я не знал, бывают ли младенцы, выходящие из материнской утробы со стоячим членом.

Не могу сказать точно, сколько длилась эта оргия вторичных рождений. Наконец все стали как-то утихомириваться. Все родились заново, кроме нас с Ануфриевым. Мы остались скромными эмбрионами, тихо прозябающими в своих ментальных утробах. Остальные же, пережившие второе рождение, сделались, по-видимому, счастливы: распаренные, заплаканные, озаренные и изможденные одновременно.

Под руководством гуру все сели в круг, взялись за руки и по очереди поведали о своих переживаниях. Переживания оказались самыми невероятными: кто-то побывал в космосе, кто-то путешествовал вспять по рекам эволюции, кто-то встретился с неимоверными существами или был воспламенен сиянием внутреннего Солнца. После исповеди гуру предложил всем листочки белой бумаги формата А4 и цветные карандаши. На каждом листочке был с помощью циркуля нарисован кружок. Внутри этого кружка заново рожденным надлежало нарисовать нечто, напоминающее их трип, как-то отобразить или запечатлеть свои впечатления. Это называлось «рисовать мандалы». Все стали увлеченно рисовать. Это весьма напоминало детский сад, когда все рисуют под руководством воспитателя. Люди разных возрастов, нередко очень солидного вида (как наши друзья-доценты), прилежно рисовали полудетские рисунки, порою даже высунув от старательности кончики своих языков. Некоторые задумывались иногда, мечтательно грызя зубами граненые тельца цветных карандашей KOH-I-NOОR. Одни из лучших цветных карандашей на свете, be the way. Старая, чешская, заслуженная фирма. Они еще делают ластики со слонами. Я их обожаю, эти ластики со слонами, обожаю их запах и этих слонов, но к делу это не относится.

Мы с Ануфриевым, конечно, могли нарисовать что угодно, но из честности оставили наши кружочки пустыми. Нулевой трип. Классический бублик, как мы называли такие нулевые трипы.

Гуру спросил нас: не появились ли мы на свет с помощью кесарева сечения? Мы честно ответили, что родились обычным образом. Тогда гуру спросил: не употребляли ли мы веществ, расширяющих сознание? Мы признались, что да, случалось. Этот ответ успокоил гуру. Он сказал, что раз так, значит, мы уже пережили (несколько в иной редакции, возможно) все то, что полагается переживать во время сеанса холотропного дыхания. Таким образом, мы были реабилитированы в его глазах. Типа, мы все-таки не два инопланетянина, незаконно затесавшиеся в компанию землян.

На радостях я шепнул своей девушке-ситтеру, не желает ли она погулять вдоль реки и выпить там белого вина, глядя на диких влтавских чаек? Она кивнула. И мы убежали на речку пить вино.

Вот в какое приключение вовлек нас интерес к фракталам. Результатом этого всего сделался арт-проект «МГ» под названием «Брызги на множестве Мандельброта».

Арт-проект, как я уже сказал, предназначался для публикации в журнале Flash Art. Состоял этот арт-проект из трех цветных фотографий. На первой зритель мог лицезреть множество Мандельброта, забрызганное черными каплями чернил. На второй – то же множество, но уже забрызганное каплями крови. Наконец, на третьей фотографии перед зрителем должно было предстать множество Мандельброта, забрызганное спермой.

Мы распечатали на цветном принтере изображения фрактальных множеств (все эти бесконечно почкующиеся черные снеговички, окруженные разноцветными аурическими разводами) и стали их забрызгивать и фотографировать. Ну, с чернилами и кровью вопросов не возникало, а вот сперма… Ануфриев почему-то наотрез отказался кончать на множество Мандельброта. Поэтому пришлось это сделать мне, поскольку я и придумал этот идиотический проект. Ну, я подрочил и кончил на множество Мандельброта. Ничего сложного. Наверное, в тот момент я стал единственным представителем человеческого вида, выбрызнувшим свою сперму на множество Мандельброта. Не знаю, имеет ли смысл гордиться этим деянием. Но, на всякий случай, я им горжусь. Однако на фотографиях брызги настоящей спермы на множестве Мандельброта выглядели как-то недостаточно спектакулярно, как-то не впечатляюще. Может быть, из-за того, что у меня не нашлось хорошего фотоаппарата – простая туристическая мыльница. Поэтому пришлось изготовить суррогат спермы, который бы выглядел на фото более убедительно. Не помню сейчас, из чего я изготавливал эту субстанцию, кажется, смесь кефира и белого клея. Наконец работа была закончена, и мы отослали ее в Милан.

Но этот чудесный проект не впечатлил Хелену Контову и Джанкарло Полити, и они не стали его публиковать. Их можно понять. Проект действительно отдает каким-то особенным дебилизмом, несмотря на глубокое (я бы даже сказал – глубочайшее) философское содержание, которое мы в нем усматривали. Нас этот дебилизм не смущал, даже скорее радовал: мы часто основывали свои работы того времени на тупости и идиотизме (при полном и подчеркнутом отсутствии какой-либо иронии, конечно). Но вот издателей «Флэш Арта» наша тупость не обрадовала. Ну и ладно. «Зато покомпоновали» – как говорил в таких случаях художник Фаворский.

Целиком эта художническая история звучит так: голодные двадцатые годы двадцатого века, зима. В студии Фаворского все сидят без работы, заказов нет, еды нет, дров нет. Холод, голод. Фаворский и его ученики еле-еле влачат свое жалкое существование. Вдруг – заказ: оформить некий объект. Срочно. Все радуются, выезжают на объект. Работают всю ночь, чуть не падая от усталости. К рассвету – звонок. Заказ отменен. Все, как убитые, выходят в ледяное темное утро. Пурга. Все бредут в снежном тумане, еле переставляя ноги, удрученно съежившись. Впереди – Фаворский. Вдруг он оборачивается к ученикам и произносит: «Зато покомпоновали».

До сих пор, если попадается мне на глаза множество Мандельброта, вспоминаю беснующихся людей в холотропном подвале.

Первый раз я приехал в Прагу в 1980 году, вскоре после того, как мне исполнилось четырнадцать лет. Поезд, отправлявшийся с Белорусского вокзала, шел через Польшу и два часа стоял на вокзале в Варшаве. В тот год в Польше происходили интенсивные события, связанные с деятельностью профсоюза «Солидарность». Сквозь вагонные окна я увидел страну, охваченную волнениями. Стекла в этих вагонных окнах были местами пробиты и небрежно заклеены бумагой: поляки кидали камни в московские поезда. Стены всех придорожных строений были исписаны политическими лозунгами, надписями «Солидарность» и эмблемами непокорного профсоюза (какой-то кулак, если не ошибаюсь). Через год, уже в 1981 году, я снова ехал этим путем. Польша уже была другой. Генерал Ярузельский ввел тогда военное положение. Все надписи на стенах были замазаны. На вокзале в Варшаве все оцеплено войсками. Я оказался в одном купэ с литовской дамой и ее дочкой. В дороге мы с ними как бы даже подружились. Когда мы вышли в Варшаве на перрон, к нам тут же подошел польский полковник, галантно козырнул и произнес, обращаясь к даме: «Поезд стоит здесь два часа. Позвольте мне показать вам Варшаву». Польскому полковнику понравилась литовская дама. Мы залезли в военный джип, и полковник действительно прокатил нас по Варшаве, четко уложившись в два часа. Довольно содержательно рассказывал историю города. Говорили они то по-русски, то по-польски. Полковник изъяснялся по-русски свободно, почти без акцента. Дама в свою очередь неплохо владела польским. Ничто не напоминало о том, что этот полковник – офицер коммунистической армии, занятый в данный момент подавлением свободолюбивых порывов своего народа. Он полностью соответствовал стереотипу польского офицера: галантен, патриотичен, любезен, горделив, не прочь повыпендриваться. Настоящий, короче, полковник.

Московская антисоветская интеллигенция в те годы пылко сочувствовала польскому профсоюзу «Солидарность» и ее лидеру Леху Валенсе. Московская интеллигенция не отличается особой политической прозорливостью. Если бы Леху Валенсе разрешили бы сделать с этой московской интеллигенцией, наполовину состоящей из евреев, то, что ему в глубине души хотелось бы сделать, он бы