Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

В новой квартире они наконец-то смогли зажить простой, рутинной жизнью. Девочки пошли в школу. Женни делила свое время между мужем и детьми, Ленхен вела хозяйство — что означало: пыталась растянуть те деньги, которые им посылал Энгельс (или занимал Маркс), и сделать так, чтобы им было чем пообедать. Когда денег не хватало, она отправлялась в ломбард, где еще один — по мнению детей — дядя наподобие Энгельса давал им денег в обмен на предметы домашней утвари или одежды, без которых они на данный момент могли обойтись.

Что касается Маркса, то он каждый день проводил в Британском музее, куда за ним тянулись и более молодые коллеги {27}. Либкнехт вспоминал, что пока остальные беженцы в Лондоне деловито планировали свержение старого мира, «мы — отбросы человечества — сидели в Британском музее и занимались самообразованием, тем самым готовя оружие и боеприпасы для боев будущего… Иногда нам нечего было есть — но это не могло помешать нам пойти в Музей. Там были удобные стулья, а в зимнюю стужу там было тепло, чего нам не хватало в наших жалких квартирах… если они вообще у нас были» {28}. По ночам происходили важные встречи и политические митинги — почти все проходили в отдельных помещениях на втором этаже паба. Здесь подавали темно-коричневый крепкий портер, а курящим — длинные глиняные трубки {29}. Если ни у кого не было денег — а так и бывало большую часть времени, — то молодые беженцы, проведшие с Марксом весь день, возвращались вместе с ним на Дин-стрит, чтобы согреться в теплой домашней атмосфере очень небогатой, но такой сердечной семьи. То немногое, что у них было, Марксы всегда радушно предлагали тем, кто считал Карла их лидером — несмотря на его яростные возражения.

Фридрих Лесснер, портной, вспоминал, что Женни встречала их так тепло, что все они чувствовали себя словно в обществе родной матери или сестры. Он описывает ее высокой, очень красивой и изысканной, однако начисто лишенной гордости и высокомерия ее сословия, которых можно было бы ожидать в такой нищей компании. Она была, напротив, очаровательна и приветлива {30}. Либкнехт признавался, что Женни, возможно, оказывала на них еще большее влияние, чем Маркс. «Это достоинство, эта простота, которая не становилась фамильярностью, останавливая любую грубость или бестактность — все это действовало с магической силой на самых грубых и неотесанных парней» {31}. Много лет спустя Либкнехт писал о Женни, что она была «первой женщиной, заставившей меня понять и силу образования, и власть женщин… Мать, друг, доверенное лицо, советчица — она была для меня идеалом женщины тогда и остается им даже сейчас» {32}. Однажды ей даже удалось очаровать прусского шпиона, который внедрился в ближний круг Маркса; он писал в своих отчетах, что Женни «приучила себя к этой цыганской жизни из любви к мужу и, кажется, чувствует себя как дома в этой нищете» {33}.

В эпицентре этой вечной суматохи всегда присутствовали трое детей Маркса. Их никогда не отсылали из взрослой компании, но не потому, что Маркс считал, будто им есть чему поучиться у взрослых: он полагал ровно наоборот — это взрослым необходимо учиться у детей (Маркс любил говорить: «Дети должны воспитывать своих родителей») {34}. Авторитет Маркса основывался не на приказах, а на предложениях, на которые дети обычно всегда соглашались. По словам Либкнехта, «в присутствии женщин и детей Маркс вел себя так мягко, что этому могла бы позавидовать любая английская гувернантка» {35}.

Первая волна беженцев, появившихся в Лондоне после 1848 года, состояла в основном из простолюдинов, но к 1851 году здесь стали появляться ветераны революции, и их прибытие вызвало довольно комичный переполох среди местных радикалов, стремящихся доказать, что они гораздо круче {36}. Маркс и Энгельс описывали этих людей как «Клуб взаимного страхования будущих героев» {37}.

Маркс хорошо знал всех основных игроков Парижа 1848 года; теперь, когда правительство Луи Наполеона сделало практически всякое инакомыслие невозможным, эти люди бежали в Лондон — и начали наносить визиты вежливости на Дин-стрит, 28.

Среди первых визитеров был Луи Блан, явившийся рано утром. Ленхен провела его в переднюю комнату, пока Маркс торопливо одевался в спальне. Позднее Либкнехт описал ту сцену со слов Маркса, который вместе с Женни подглядывал за Бланом в приоткрытую дверь. Маркс рассказывал, что Блан долго оглядывал бедно обставленную комнату, пока не обнаружил на стене «простое зеркало. Он тут же принял перед ним эффектную позу, вытянувшись изо всех сил и даже привстав на цыпочки… Он носил обувь на самых высоченных каблуках, какие мне только доводилось видеть… и напоминал влюбленного мартовского кролика». Женни едва удерживалась от смеха.

Когда Маркс оделся и наскоро умылся, то вошел в гостиную, предупредительно кащлянув — чтобы дать народному трибуну время отскочить от зеркала и принять надлежащий вид {38}.

По правде говоря, Маркс не был заинтересован в альянсе с Бланом или любым из тех, кто был связан с революциями последних 20 лет. Ветеранов 1830 года, в том числе любимца англичан Мадзини, он считал «опытными мошенниками», которые использовали младшее поколение, предоставив ему делать всю работу, а сами собирали дивиденды и грелись в лучах славы {39}. Эти люди — и умеренные радикалы — то и дело образовывали союзы и альянсы, разрывали их, вступали в новые, интриговали в головокружительном темпе… но все эти интриги не оставляли им времени для реальных действий. Все их внимание было сосредоточено исключительно на себе и своих ближайших союзниках. Все, что было нужно Марксу, — небольшой круг единомышленников, хотя более всего он хотел бы, чтобы с ними в Лондоне был Энгельс. В начале февраля он пишет другу: «Я очень рад, что мы двое, ты и я, оказались в полнейшей изоляции от этой публики. Это полностью согласуется с нашим отношением и нашими принципами. Система взаимных уступок, полумеры, толерантность — все, что мы делали для приличия, а также обязанность нести свою долю публичных насмешек за компанию с этими ослами — все это наконец в прошлом» {40}.

Энгельс соглашается, говоря в ответном письме: «Каждый начинает понимать все больше и больше, что эмиграция неизбежно превращает человека в дурака, в осла, в законченного негодяя — если он не освободится полностью от прошлого и пока не станет независимым писателем или творцом, свободным от заклятия фей — так называемых революционных партий. Это настоящая школа скандала и подлости, способная любого осла-неудачника сделать спасителем отечества». Разумеется, предполагает Энгельс, их позиция дает им определенную свободу. «С этого момента мы отвечаем только за себя, и придет время, когда эти господа будут нуждаться в нас, — вот тогда мы будем диктовать им условия. До тех пор — мы заслужили немного тишины и покоя. И немного одиночества, конечно, тоже. Боже мой, я уж три месяца молюсь об этом в Манчестере!» Главной задачей было опубликовать хоть что-то из работ. «Какова будет цена всем этим эмигрантским сплетням о тебе, когда ты ответишь им своей политэкономией?» {41}