Муравечество - Кауфман Чарли

Поднявшись в ванной по приставной лестнице, я могу посмотреться в зеркало. Из-за полосатого фумигационного наряда и гигантских ботинок я похож на клоуна. Возможно, мне это в чем-то на руку. Америка любит клоунов. Ну, не совсем, но все же больше, чем мужчину еврейской внешности, который расхаживает в клоунском костюме. Если наложить белый грим, возможно, любой мужчина, женщина или небинарная персона с легкостью сможет выйти на улицы, и в то же время это мне позволит добраться до своего двойника, не привлекая внимания к нашему физическому сходству и не пугая этим людей. Я нахожу гигантский тюбик белого грима, с помощью которого Доминик перевоплощается в Толстяка Арбакля, и, не скупясь, размазываю по лицу, а потом черным тушевым карандашом рисую себе невинные брови Харри Лэнгдона. Теперь я выгляжу безобидно.

Дети на улице показывают на меня пальцами и восторженно хохочут. Приятно привнести немного радости в этот жестокий, дурацкий, уродливый мир. Я им машу и улыбаюсь. Жаль, нет воздушных шариков. Дети, как мне говорили, обожают воздушные шарики. И я вполне могу это понять. Они красочные и прыгучие. Шарики, не дети. Когда я был маленьким, гордости от обладания воздушным шариком, привязанным к запястью, не было равных. Как-нибудь потом поищу пачку шариков и баллон с гелием. И то и другое придется украсть, поскольку у меня за душой ни цента. Радость на лице ребенка стоит риска — и не только на его (или ее, или тона) лице, но и во всем его теле, ее теле или каком угодно другом, если это небинарный ребенок. Потерявшись в мыслях, я чуть не прохожу мимо толпы, собравшейся перед Храмом актеров, но оглядываюсь как раз вовремя, чтобы заметить, как толпа взрывается аплодисментами, когда открываются двери и выходит мой доппельгангер. Я ныряю за мусорный бак. Мелькают вспышки. Он останавливается, машет и обращается к толпе:

— Как соблюдающий еврей, я не считаю кошерным обращаться к фанатам перед молельным домом, откуда только что вышел после совершения утренних молитв, или шахарита, на которые я хожу ежедневно. Прежде всего я еврей. Но если Хашем в его бесконечной мудрости усмотрел нужным благословить меня произведением, приносящим радость многим, тогда, возможно, в этом произведении есть что-то священное, а следовательно, принимать вашу хвалу пред дверями Дома Б-га не грешно. Внутри, конечно, ни за что, но снаружи — почему нет? Я испытываю благодарность и смиренность за эту возможность стать гласом Инго Катберта, который, благослови Б-г его душу, умер ровно год назад.

Год? Но я провел в аду целые эпохи.

— Так или иначе, вновь благодарю вас за вашу доброту. Сейчас я отправляюсь на конференцию ООН о кризисах в международном кинематографе, но, как многие из вас уже знают, я дам сегодня вечером бесплатную лекцию о фильме Катберта в центре «92-я улица Y». После чего мы выделим время, чтобы любой — действительно любой — мог задать мне вопрос о фильме. Возможно, эта лекция станет более благоприятной оказией для диалога. И вновь благодарю вас за интерес к творчеству Инго Катберта в частности и к кинематографу в целом. Доброго дня и удачи.

Я следую на неподозрительном расстоянии, пока мой доппельгангер отправляется пешком на восток до ООН — похоже, вместе с молодой секретаршей. Везет, что в Нью-Йоркской школе клоунов и акробатов как раз кончились уроки и на восток по 47-й идет небольшая компания клоунов-студентов в полном тренировочном обмундировании. Можно присоединиться к ним и избежать всяких подозрений. Я слежу, как в ритме широких шагов покачивается его ермолка. Это что еще за походка? Я не шагаю широко. Если он изображает меня, то разве не должен и ходить так же, как я? Но, размышляю я, и ермолка на меня не похожа. Он не изображает меня. В моей замене произвели тонкие и, возможно, не такие уж тонкие изменения.

Клоуны-студенты болтают о каком-то семинаре по ведрам с конфетти от мистера Эксцентрика в корпусе С. Трудно сосредоточиться. Я бы сказал, большой науки в том, чтобы взять чертово ведро и плеснуть на публику, нет. Но только не в руках мистера Эксцентрика. Как это раздражает. Мой доппельгангер останавливается у «Книшионера Гордона» — еврейской забегаловки с супергеройской тематикой, известной тем, что принимает бар-мицвы и бэт-мицвы богатых детишек (а в последнее время и тон-мицвы). Клоуны-студенты идут дальше, а я остаюсь перед рестораном на обозрении. Приседаю за очередным мусорным баком, откуда открывается приличный вид через широкую витрину едальни. Он заказывает у стойки. Рука ассистентки лежит у него на копчике. Это не ассистентка. Я приглядываюсь. Она красива, как могут быть красивы еврейки, в ней есть некая приземленная, деловитая властность. На любителя, но мне нравится. Люблю, когда мной командуют. В моей жизни была не одна еврейка. Если быть точным, две. Они не согласны на оральный секс, но, полагаю, это все знают. И, правду говоря, если мне и захочется орального секса, то я предпочел бы заниматься им с мужчиной, потому что мужчина в этом мастер на все руки (или рот) и понимает тонкости и потенциальные удовольствия так, как женщинам не понять. Не то чтобы я когда-либо занимался оральным сексом с мужчиной; это только теория, а еще я так слышал. И не то чтобы мне хотелось. Это точно не для меня. Может, хотя бы транс-женщина.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

«Я» и его «ассистентка» выходят обратно на улицу, оба с картонными коробочками, на его написано «Куриный Суп-ермен», на ее — «Арм-фалафель Бой» (неумелый каламбур с именем преступно недооцененного персонажа DC Арм-Фолл-Офф-Боя[151], который пользуется своими отделяемыми руками как дубинками. Вот о таком, естественно, фильм не снимут, это слишком реалистично).

Я смотрю, как эти две свиньи хлебают и подчищают свои новомодные блюда, попутно позируя для десятков прохожих, которые хотят с ними сфотографироваться. В конце концов ассистентка показывает на запястье, где нет часов, но он все понимает и с извинением поторапливается. Некоторые в рассасывающейся толпе спрашивают, можно ли сфотографироваться со мной, но я проталкиваюсь мимо, не сводя глаз с самозванца.

В ООН меня не пускают на конференцию, хоть я и уполномочен. Ведь это я и высказывался в печати о кризисе в международном кинематографе с 1975 года, когда самостоятельно издавал свой «зин» «Кризисы в международном кинематографе». Я сижу снаружи и смотрю, как входят знакомые все лица: Ричард Ропер, Марк Кермод, Клаудия Пуиг, Стивен Холден, Пол Вандер с радио WBAI, Адам Драйвер, Никки Минаж, Говард Стерн — сливки в тематике кризиса в международном кинематографе. И вот меня — или, по крайней мере, какое-то мое причудливое факсимиле — попросили к ним присоединиться. Или стоит сказать — «фак-семит-ле»? Очень хорошая шутка, обязательно использую при случае. Возможно, в спек-скрипте[152] об Арм-Фолл-Офф-Бое.

Пока я жду, глядя на здание Организации Объединенных Наций, размышляя о ее учреждении и об ужасной войне, что привела к ее появлению, я внезапно вспоминаю Мутта и Мале, тайком провезенных в Соединенные Штаты и спрятанных американским нацистом Джорджем Линкольном Рокуэллом[153] в пещере Олеары Деборд вместе с их равно тайком провезенным кусочком губы Розенберга, а также аппаратом для клонирования и инкубаторами Ханса Шпемана. Здесь они вырастят Рокуэллу сотни Розенбергов для запланированного захвата Соединенных Штатов Америки, которые он планирует назвать Джорджинованными Линкольнатами Рокерики. Рокуэлла несколько смущает, что новое название страны напоминает что-то из «Флинтстоунов», популярного детского мультсериала о пещерных людях, но приходится работать с тем, что есть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Позже я сижу в многолюдной аудитории «92-й улицы Y». Среди посетителей, многие из которых — афроамериканцы, висит осязаемое возбуждение. Освещение притушили; включаются софиты. Он входит справа, широко шагает к кафедре. На нем тесные штаны из золоченой кожи и черная водолазка до подбородка. И ермолка уже другая, из золоченой кожи. Или кожзама. Отсюда не видно. Борода расчесана и заплетена. Вокруг него словно сияет аура, как божественный нимб. Возможно, просто оптический обман освещения. Зал притих, ожидает, влюблен. Начинает он с шутки: