Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

фиксировали ее в путевых журналах, пытаясь отделить выдумки «врунов» от достоверных сведений. Мессершмидт особо подчеркивал, что нельзя полагаться на сообщение одного или двух аборигенов, а необходимо опросить в разное время трех-четырех человек. Ученый, ссылаясь на царское повеление, доведенное с по­мощью специальных писем до сведения сибирских канцелярий, осу­ществлял целенаправленный сбор вещественных материалов, приобре­тал как «могильные вещи» и другие раритеты, извлеченные из древних курганов, так и вполне тривиальные изделия местных жителей, харак­теризующие их повседневный быт. Так, у обских хантов он купил са­поги и тулуп из оленьей кожи, кисет для огнива и корзину, плетенную из бересты. Как пишет один из исследователей его научного творче­ства Г. Ярош «у представителей разных народов он узнавал названия различных предметов на их языке и одновременно подробно описывал эти предметы.Иногда на основании отдельных слов и названий он делал заключения о происхождении соответствующих предметов».

Не менее ярко развитие научного инструментария иллюстрирует анкета В.Н. Татищева. Анкета поражает не только широтой постав­ленных вопросов, но и самой методикой получения полевой информа­ции. Вопросы о названиях и самоназваниях народов, занимаемой тер­ритории, занятиях, происхождении, религии, народной медицине, об­рядах и обычаях при рождении, браке, погребении, о языке, народной поэзии и т.д., рекомендуется задавать «без принуждения, но паче лас­кою и чрез разных искусных людей, знающих силу сих вопросов и язык их основательно, к тому же не однова, но чрез несколько времени спрашивать от других». Татищев требовал особой тщательности и осторожности в работе с информантами и записи их ответов. «Остере­гаться же и того, чтоб кто от крещеных или иного народа умысленно в поношение или хвастание чего лишнего не прибавил, или истинного не убавил, дабы тем правости не повредил; понеже многие глупые лжами хотят себе честь или пользу приобрести, но в том всегда обма­нываются». Автор указывал на полезность изобразительного матери­ала, сопровождающего анкету: «При описании каждого народа состо­яние телес обсчественное нуждно описать: крупен или мелок или широк; плечи, круглые, покляповатые или плоски; волосы черные, русые, белые или рыжие и как долги; имеют ли нос, рот большой, губы толстые или средние цветом смуглы или белы, желты; платье, обувь и убранство обыкновенное и уборное, как мужчин, так и женщин, особ­ливо девок невест, яко и женихов при браке. Сие все как наиболее находится и веема бы изрядно было, ежели б, где живописца сыскав, оных смалевать». В первой редакции от 1734 г. анкета состояла из 92 вопросов. Татищев отправил ее в Академию наук и, не дождавшись заключения ученого сообщества, сам разослал вопросник по губернским и провинциальным канцеляриям Сибири и Казанской губернии и вско­ре начал получать ответы. Три года спустя, он составил вторую редак­цию анкеты из 198 вопросов и вновь разослал ее.

Вторая половина XVIII в. была отмечена дальнейшими попытками синтеза историко-архивных и фольклорных материалов. Одним из пер­вых по этому пути прошел Г.Ф. Миллер. Неслучайно автор «Описания живущих в Казанской губернии языческих народов, яко то черемис, чуваш и вотяков...» и «Описания Сибирского царства...» оказал столь сильное влияние на научное мировоззрение А.Л. Шлёцера. Покинув в 1768 г. Россию и возглавив кафедру истории в Гёттингенском универ­ситете, Шлёцер в своих публикациях неоднократно демонстрировал факты национально-культурного взаимодействия, синтезируя данные официальной (документированной) истории северных стран и фольклоризированной истории народов Северо-восточной Евразии. В част­ности, он писал: «Суровый северо-восточный север по сию сторону Балтийского моря до Ледовитого океана и Урала, о существовании которого не ведали ни греки, ни римляне...», пребывал в блаженной наивности до тех пор, пока не ощутил на себе «возбуждение» со сто­роны надвигающейся цивилизации». Широко использовавшийся Шлёцером метод синхронизации событий применительно к истории народов, не имевших длительной письменной традиции, стал со вре­менем «визитной карточкой» гёттингенских историков, серьезно по­влияв на зарождающиеся национальные научные школы. Так, по завер­шении стажировки в Гёттингене у профессора Шлёцера, Х.Г. Портан еще более укрепился в мысли о перспективности совмещения исследо­ваний финских древностей и сравнительного изучения соседних и родственных народов, что имело определяющее значение для форми­рования основ финно-угорской этнографии. Идея синтеза прояви­лась в попытках введения в научный оборот сведений, касавшихся традиционных верований и мифологических представлений, которые, как оказалось, трудно было интерпретировать безотносительно их эт­нографического контекста. Первые публикации такого рода появились в Финляндии, где в 1782 г. при деятельной поддержке Портана была защищена диссертация Э.К. Лёнквиста «Суеверия в верованиях и прак­тике древних финнов», а через несколько лет был опубликован упоми­навшийся ранее финский мифологический словарь К. Ганандера. Примерно в те же годы учившийся в Гёттингене венгерский ученый Д. Корнидес подготовил курс лекций о верованиях древних венгров, опираясь на данные средневековых хроник. Одним словом, методо­логические поиски XVIII в. привели к распаду прежней «полигисто­рии» на отдельные отрасли знания, среди которых важную роль сужде­но будет сыграть этнографии.

Процесс формального обоснования этнографической науки требовал принятия организационных решений, с которыми академические чи­новники и университетские начальники, по-видимому, не торопились. Определенный выход энергия энтузиастов народоведения находила в за­рождающихся научно-практических обществах. Например, серьезный этнографический компонент содержался в деятельности созданного в 1765 г. Вольного Экономического Общества. Заинтересованные в хо­зяйственном усовершенствовании страны и развитии торгово-предпри­нимательской среды члены общества много сделали для развития мето­дики сбора и обработки этнографических данных, что способствовало оформлению этнографии/этнологии как самостоятельной научной дис­циплины. Подготовка государственных экономических программ тре­бовала географического и этностатистического исследования террито­рий. Неслучайно активными членами Общества были Г.Ф. Миллер, И.Г. Гмелин, П.И. Рычков, П.С. Паллас, И.П. Фальк, И.Г. Георги и дру­гие участники академических экспедиций. Примечательно, что в Фин­ляндии Х.Г. Портан с группой своих единомышленников также органи­зовал Общество содействия экономическому развитию страны, видя в том один из залогов укрепления национального идентитета[8]. В этих практиках можно разглядеть воплощение еще одной методологической идеи Руссо, сформулированной в свое время К. Леви-Строссом о сближе­нии личности исследователя с нуждами и ценностями изучаемой им куль­туры, которую он назвал «принципом изначальной идентификации».

Идея Робинзона: Успех усилий, предпринимавшихся учеными-просветителями в деле прироста научного знания, находился в прямой зависимости от способности подготовить новое поколение, которое восприняло бы идею прогресса. И высшим слоям, и простому народу внушалась мысль о том, что благополучное зажиточное население слу­жит самой прочной основой государства, просвещенный правитель которого гарантирует права лояльного ему народа/народов. Учительс­кий пафос просветителей требовал выхода на неосвоенные еще наукой пространства детей природы, приблизив которых к свету разума, можно было на практике пронаблюдать действенность избранных моделей. Показательна в этом случае история шведского сержанта И.Г. Рената, долгие годы проведшего в джунгарском плену, где он одновременно учил в открытой им