Нежность волков - Стеф Пенни

Он глядит на нее, и Мария улыбается, чувствуя, как зарделись щеки. Ей нравится мысль о трепетном к ней отношении.

— Я не собирался льстить тебе.

— Не беспокойся, мне вовсе не льстит сравнение с Ниагарским водопадом или равниной Авраама[5].

— Ну, это до поры до времени…

Мария смотрит, как неуклюже отец поднимается по лестнице — значит, болят суставы. Ужасно видеть, как стареют родители, и знать, что боль и слабость будут лишь накапливаться, пока не разрушат их вовсе. Мария уже приобрела довольно циничный взгляд на жизнь, что, возможно, явилось еще одним следствием бытования рядом с красавицей-сестрой. Которая машинально, по бездумной привычке околдовала мистера Муди.

Не то чтобы Мария сама проявляла к нему какой-то интерес. Вовсе нет. Но все-таки иногда было бы неплохо надеяться, что и у нее есть шанс.

~~~

Уже нет сомнений, что я должна что-то делать. После ухода Маккинли я брожу по кухне до самого возвращения Ангуса, и мне вовсе не нужно говорить ему, что Фрэнсис до сих пор не вернулся. Я сообщаю, что все удочки на месте, а одну я спрятала. Теперь встревожен и он.

— Ты должен идти на поиски.

— Прошло меньше трех дней. Он не младенец.

— С ним могло что-нибудь случиться. Сейчас холодно. Он даже одеяло не взял.

Ангус задумывается, потом говорит, что завтра пойдет к Ласточкиному озеру. Я испытываю такое облегчение, что бросаюсь к нему в объятия, но муж сух и неподатлив. Он просто ждет, когда я отпряну, а потом отворачивается, как будто ничего не произошло.

Наша семейная жизнь казалась вполне благополучной, пока я о ней не задумывалась. А теперь не знаю: чем больше я беспокоюсь о людях, тем меньше, похоже, им это нравится. Когда я думала только о себе, то стоило мне щелкнуть пальцами, и мужчины делали все, что я пожелаю. И что же выходит, когда я пытаюсь стать лучше: собственный муж воротит нос и отводит глаза. А может, дело вовсе не в этом; просто с возрастом женщина теряет способность убеждать и очаровывать, и ничего здесь уже не поделаешь.

— Я могла бы пойти вместе с тобой.

— Не глупи.

— Я не вынесу этого ожидания. Вдруг что-то… случилось.

Ангус вздыхает и горбит плечи, будто старик.

— Ру… — выдыхает он, и от почти забытого проявления нежности у меня сосет под ложечкой. — Я уверен, что с ним все в порядке. Скоро вернется.

Я киваю, тронутая его сочувствием. В самом деле, я хватаюсь за эту нежность, как за спасательный круг, хотя потом думаю: если я действительно его «ру», его любимая, почему, говоря это, он на меня не смотрит?

В сумерках я с оттопыренными карманами юбки иду на прогулку. По крайней мере, так я говорю Ангусу; верит ли он мне, остается только гадать. В это время все жители Дав-Ривер предсказуемо, словно стадо коров, садятся за стол, так что на улице ни души. Никого, кроме меня.

Я думала об этом весь день и решила, что вечер — лучшее время. Можно было дождаться рассвета, но не хочу откладывать. На севере шли дожди, так что река сейчас быстрая и поднялась высоко. Но скала, на которой нашел свой конец Док Уэйд, должна быть сухой — ее накрывает только весеннее половодье.

И на ней остался след. Темный влажный отпечаток. Я вижу его даже в полумраке. Возможно, Нокс все же организовал охранника. А тот заскучал да и решил в речке побрызгаться. Ни на минуту этому не поверив, я бесшумно крадусь вдоль стены хижины, так, чтобы меня не увидели от двери. Везде тихо. Возможно, я все только вообразила — скалу отсюда не видно. Я крепче необходимого сжимаю в кармане нож. Не то чтобы я и вправду думала, будто убийца может вернуться — для чего? — но все же ползу, держась одной рукой за стену, пока не оказываюсь у окна, где можно услышать доносящиеся изнутри звуки. Там я стою, пока не затекает нога, но не слышу даже мушиных вздохов. Тогда я подхожу к опечатанной двери, вынимаю клещи и перекусываю проволоку. Внутри полумрак, но я все же закрываю дверь, просто на всякий случаи.

Хижина выглядит точно так, как я запомнила, только постель теперь пуста. Запах по-прежнему ужасный, он исходит от матраса и сваленных у стены одеял. Интересно, кто их будет стирать — или просто сожгут? Его престарелой матери они вряд ли понадобятся.

Я начинаю подниматься по лестнице. Жаме, похоже, не слишком часто сюда заходил — вдоль стен сложены корзины и ящики, повсюду разбросаны пыльные одеяла, так что хорошо видно, где вчера ступали мужчины и где они задерживались, что-то разглядывая. Я ставлю лампу и начинаю с ближайшего ящика, где сложена его лучшая одежда — старомодное черное пальто и брюки, слишком, я бы сказала, для него маленькие. Носил он их в юности или они принадлежали его отцу? Я роюсь в других ящиках: еще одежда, бумаги из Компании Гудзонова залива, в основном касающиеся его отставки после несчастного случая, связанного с исполнением служебных обязанностей.

Несколько предметов приподнимают завесу, скрывающую жизнь Жаме до его приезда в Дав-Ривер. Я стараюсь особо о них не задумываться: вот, к примеру, поблекший и слежавшийся шелковый цветок — знак любви от женщины или подарок для нее, который он так и не вручил. Интересно, какую роль в его жизни играла эта невидимая женщина? А вот редкость — фотография молодого, заразительно улыбающегося Жаме. С ним еще несколько мужчин, которых я принимаю за перевозчиков, позирующих у горы ящиков и каноэ, все в длинных плащах и с шейными платками, все щурятся на ярком солнце, но только он так надолго удержал улыбку. По какому случаю сделана эта фотография? Может, они только что завершили особенно сложный волок? Перевозчики гордятся такими вещами.

Осмотрев содержимое, я оттаскиваю коробки от стены. Не знаю, что я там думаю отыскать; там нет ничего, кроме пыли, мышиного помета и высохших ос.

Разочарованная, я спускаюсь на первый этаж. Я даже не знаю, что ищу, какое-то подтверждение непричастности Фрэнсиса, в чем я и так не сомневаюсь. Не могу себе представить, что бы это могло быть.

Осматривая съестные припасы, стараюсь дышать ртом. Весь дом провонял — еще хуже, чем когда здесь лежало тело. Ради собственного успокоения, чтобы ночью не мучиться и не бежать сюда снова, шурую в закромах с зерном и мукой, и вот тут-то меня ждет находка. В мучном ларе я что-то задеваю и, осыпая все вокруг мукой, с воплем отскакиваю. Это клочок бумаги с цифрами и буквами: «61ГЗКВ». Больше ничего. Трудно представить себе что-либо более бесполезное. Зачем прятать бумажку в мучном ларе, если на ней нет ничего, кроме каких-то бессмысленных значков, особенно при том, что Жаме не умел читать? Я кладу ее в карман еще прежде, чем мне приходит в голову, что клочок мог упасть в мучной ларь совершенно случайно. И к тому же где угодно — в лавке Скотта, к примеру. И даже если бумажку спрятал Жаме, вряд ли она способна открыть мне имя его убийцы.

До сих пор я избегала кровати и совершенно несклонна, мягко выражаясь, совать туда нос. Надо было надеть перчатки, но это единственное, о чем я не подумала. Размышляя об этом, заглядываю в пустую печку. А затем чуть не падаю в обморок, услышав стук в дверь.

Несколько секунд я стою, замерев столбом, но глупо делать вид, будто меня здесь нет, когда свет моего фонаря хорошо виден в окна. Еще несколько мгновений я не шевелюсь, пытаясь сочинить, что меня сюда занесло, и тут дверь открывается, и я оказываюсь лицом к лицу с мужчиной, которого никогда прежде не видела.

~~~

Чуть выйдя из яркого тумана детства, Дональд осознал, что с трудом различает предметы на любом расстоянии. Дальше вытянутой руки все расплывалось: мелочи совсем пропадали из виду, люди становились неразличимыми. Он не узнавал друзей и даже своих домашних и перестал окликать знакомых на улице, потому что понятия не имел, кто они такие. Постепенно он приобрел репутацию нелюдима. Своим беспокойством он поделился с матерью, и она снабдила его парой неудобных очков в проволочной оправе. То было первое чудо в его жизни — очки вернули ему окружающий мир.

Вскоре после этого произошло второе чудо, связанное с первым. Стоял необычно ясный ноябрьский вечер, когда, возвращаясь из школы, он поднял голову и замер в изумлении. Прямо перед ним низко и тяжело висела полная луна, отбрасывая его тень на дорогу. Но челюсть у него отвисла оттого, насколько четко ее было видно. Он полагал (никогда, впрочем, об этом не задумываясь), что луна всем видится мутным диском. Как же может быть по-другому, если она так далеко? Но вот она перед ним во всех деталях: складчатая рябая поверхность с яркими равнинами и темными кратерами. Его новое, усиленное зрение позволяло видеть не только противоположную сторону улицы или доски с номерами гимнов в церкви, но простиралось на бесчисленные лиги в космос. Затаив дыхание, он снял очки — луна стала мягче, больше и как-то ближе. Все окружающее приблизилось, представ и более знакомым, и более угрожающим. Он снова нацепил очки, и все — расстояние, четкость — встало на свои места.