Пережить фараона - Софья Рон

— Ты была здесь, — повторял он, — все эти пять лет.

— Четыре с половиной, — уточнила Мария и посмотрела куда-то в сторону. — Меня взяли из-за Йони.

Это было похоже на Марию — присоединиться к кучке каких-нибудь наивных ребят, воображающих себя подпольем, чтобы отомстить за брата.

Она поймала его взгляд и усмехнулась.

— Если ты думаешь, что я была в подполье, ты ошибаешься. За подполье тогда расстреливали. А нас взяли, как семью, пострадавшую от террора. Предполагалось, что родственники захотят отомстить и лучше обезвредить их заранее.

Значит, он еще многого не знал.

Некоторое время они молчали. Первой заговорила Мария.

— Скажи мне, у тебя нет сигарет.

Он протянул ей «мальборо». Пачка, которую чуть ли не силой всунул ему утром мальчик из Голани, оказалась весьма кстати.

Она жадно затянулась и снова посмотрела в сторону.

— Ты меня помнишь совсем другой, не так ли.

— Мы все изменились, — он старался, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Я ведь тоже провел здесь пять лет.

— Это совсем не то. — Она сбросила куртку и осталась в заплатанном, но аккуратно подогнанном по фигуре комбинезоне. Яакову показалось, что она стала выше ростом. Впрочем, тут же понял он, это потому, что он никогда не видел ее в брюках. — Это нельзя сравнивать.

— Почему.

Она улыбнулась, и он почувствовал себя неуспевающим учеником.

— У вас тут был отдельный караван для религиозных, правда.

— Разве у вас не было.

— У нас, — она снова улыбнулась, но улыбка вышла какой-то кривой. — Кому придет в голову заботиться о женщинах. Нам ведь не нужно накладывать тфиллин и молиться в миньяне.

Эти нотки горечи в ее голосе напоминали прежнюю Марию, как будто и не было этих кошмарных пяти лет, а просто они снова о чем-нибудь спорили. Мария всегда любила дискуссии.

— Я этого не ожидала, — продолжала она, — я почему-то считала, что этот лагерь — специально для политических. В камере, конечно, не все были религиозные, но там были девочки, студентки, некоторые даже моложе меня. А здесь, в караване, я оказалась одна такая, остальные — уголовницы, но самое ужасное — это наркоманки, с нечесаными сальными волосами, с дряблыми лицами. Они метались по каравану из угла в угол, потому что им было не достать очередной дозы, и глаза у них были совершенно безумные. Первое время я просто боялась спать по ночам. Потом привыкла. Хотя к этому нельзя привыкнуть. Конечно, я бы там не выдержала и года. Но меня спасло, что я религиозная. Ты, конечно, и этого не знаешь. Офицеры предпочитали религиозных. Считали, что они чище. Меньше опасности.

Она достала из пачки еще одну сигарету. Яаков молчал. Значит, вот как все это было.

— К счастью, моего согласия никто не спрашивал. Я была еще достаточно упряма, чтобы отказаться. А тогда мы бы сейчас с тобой здесь не разговаривали.

Ее голос звучал нарочито резко.

— А так мне повезло. Меня перевели в другой караван и все оставшиеся четыре года я проработала на кухне. Вот, посмотри, — и она протянула ему руку.

Рука была красная, в порезах, ногти обломаны.

— Это пройдет, — сказал Яаков, — несколько месяцев, и у тебя будут такие же красивые руки, как раньше.

— Ничего уже не будет как раньше. — Она замолчала, потом посмотрела ему прямо в глаза. — Ну, что. Рассказать тебе еще что-нибудь.

— Послушай, Мария… — он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, — все это не имеет значения. Мы ведь не были женаты, и, значит, нам ничто не мешает…

— Оставь это, — она покачала головой, — мне не нужно жертв.

— Но это совсем не… — он хотел было возразить, но она не дала ему закончить фразы.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Это бесполезно. И потом, ты вовсе не хочешь жениться на мне. Ты хочешь жениться на той девочке, в длинной юбке и с лентой в волосах, с которой ты когда-то гулял по Иерусалиму и которая таскала тебя в Хеврон, на всякие демонстрации, ну, ты же помнишь. А ее больше нет. Как и Хеврона больше нет. Я-то выжила. А ее убили.

— Хеврон теперь снова в наших руках, — сказал Яаков.

— Может быть.

Он не знал, что сказать. Ури когда-то говорил, что в Израиле все процессы протекают быстрее. Пять лет, сказал он тогда, и действительно, через пять лет все кончилось. Конечно, в жизни целого народа это незначительный срок. Но их жизнь разрушена, и на это даже не понадобилось пяти лет. И сам Ури не дожил до освобождения. Он умер последним летом от инфаркта. Может быть, в Иерусалиме его еще могли бы спасти. Но операций на открытом сердце не делали ни в Димоне, ни даже в Беэр-Шеве. А ведь Ури был всего на два или на три года старше его самого.

— Они явились к нам ночью, — сказала Мария. — Их было шестеро. Шесть здоровых жлобов-полицейских, чтобы взять мужа, жену и девочку-студентку. Когда они стали рыться в бумагах, которые оставил Йони, я не выдержала. Ну, ты же помнишь, какая я тогда была. Я крикнула: «Сволочи». И тогда они подошли ко мне. Неторопливо. Втроем. Один заломил мне руки за спиной, второй раздвинул мне ноги, а третий дал пощечину. Папа все это видел, но они держали его за руки.

Она перехватила его взгляд и усмехнулась.

— Нет, они мне ничего не сделали. Видимо, действовали строго по инструкции. Даже в тюрьме меня никто не тронул. Здесь, в лагере, он страшно удивился, когда увидел кровь. — Значит, это правда, то, что рассказывают про датишных. А я всегда считал, что это бредни, что в наше время такого не бывает.

— Теперь они заплатят за все, — произнес Яаков уверенным тоном и сам удивился своим словам. Все эти годы он как-то не думал о мести, и только сейчас его захлестнуло яростное чувство бессилия, и сквозь пелену, застилавшую ему глаза, он уже не видел Марию. Перед глазами плыли какие-то пятна, и хотелось крушить все вокруг, а еще лучше — стрелять, как учили его когда-то. В упор.

Мария безразлично пожала плечами.

— Я тоже когда-то так думала.

Она подняла с земли свою куртку и принялась стряхивать с нее песок и колючки.

— Ну ладно. Мне нужно идти, собирать вещи.

— Разве ты не поедешь со мной в Иерусалим.

— Меня там никто не ждет, в Иерусалиме. В Реховоте у меня осталась тетя. Иногда от нее приходили посылки.

Он не спросил, что с ее родителями. Просто боялся услышать ответ. Она накинула на плечи куртку, кивнула головой в знак прощания и быстрым шагом, как будто боялась, что он попытается ее догнать, направилась вглубь, на территорию лагеря, где — точно так же, как у них, — виднелись издалека расставленные в несколько рядов караваны.

Ему тоже пора было возвращаться. На пустыре недалеко от поваленной ограды, собралась толпа. Яаков подошел поближе. Трое заключенных, один из них в кипе, избивали офицера охраны, остальные, сомкнувшись в круг, наблюдали за происходящим. Еще несколько дней, нет, еще даже несколько часов тому назад Яаков непременно попытался бы вмешаться, остановить этих троих, во всяком случае, отошел бы подальше, чтобы не видеть. Сейчас он стоял и смотрел, вместе со всеми. Эти трое не произносили ни слова. Время от времени они швыряли охранника на песок, потом поднимали и продолжали наносить удары. В пах, в грудь, в живот. Снова в пах. Охранник тоже молчал, даже не стонал, возможно, он был уже без сознания. Глаза его были полуприкрыты, лицо в ссадинах, изо рта капала кровь. Стоявшие вокруг тоже молчали. Никто из них не двигался с места. Яаков вдруг с ужасом осознал, что не может оторваться от этого зрелища, что смотрит, как завороженный на эти тонкие струйки крови, стекающие на песок. Еще раз. Еще раз. А теперь все сначала.

Небо заволоклось тучами. Начал накрапывать дождь.

В понедельник у Яакова был выходной, и он поехал в центр города, купить матери подсвечники. Те, серебряные, которые он помнил с детства, пришлось продать — времена были тяжелые, а родители к тому же регулярно отправляли ему посылки. Он снова работал в школе, в тех же классах, и решил, что обязательно купит подсвечники, похожие на те, что были у них в доме. Правда, на такие подсвечники наверняка не хватит его месячной зарплаты, но теперь у него, как когда-то, была виза и можно было покупать в кредит.

Яаков вышел из автобуса возле рынка Махане Йеhуда. Ювелирные лавочки на улице Яффо ничуть не изменились, как будто не было за эти годы ни переворота, ни массовых арестов, ни войны. Все так же сверкали разложенные в ряд золотые цепочки и браслеты, все так же мерцали в полумраке витрин серебряные ханукии, все так же прохаживались в глубине за прилавками благообразные персидские евреи. Яаков побродил немного по улице, присматриваясь к витринам, в конце концов выбрал одну из лавочек и толкнул дверь.

Хозяин — Яаков как-то сразу догадался, что это именно хозяин, а не продавец, был занят. Молодая пара, склонившись над прилавком, разглядывала обручальные кольца. Хозяин ставил перед ними все новые и новые коробочки, а девушка примеряла одно кольцо за другим, придирчиво осматривала свою руку и почему-то никак не могла выбрать. В конце концов хозяин предоставил им самим посовещаться и обернулся к Яакову.