Плавающая черта. Повести - Алексей Смирнов

Мы воспользовались выделенной полосой и вскоре добрались до водопроводной станции.

…Диверсантом оказался некий Титоренко, устроившийся туда неделей раньше. Вино, предназначавшееся для банкета, он благополучно вылил в резервуар и полагал, что успешно справился с задачей. Ему не препятствовали. Титоренко похаживал гоголем и, вероятно, уже представлял, как осядет в том же Берлине и лично опробует все достижения тамошней сексуальной индустрии. Но ничего подобного не случилось. К нему подошли и вежливо попросили отойти в сторону на пару слов, после чего Евгений Султанович взял его лично.

– Не дергайся, гнида жовто-блакитная, – приговаривал Боев, давя террориста специальным подкованным ботинком.

Я мельком взглянул, как плющится круглая рожа этой сволочи, и пожалел, что Евгению Султановичу далеко до Папаши. Но вслух не сказал, чтобы не обижать генерала.

Никто не вмешивался, и все вообще старались не обращать внимания на расправу. Жомов-Пещерников уже переоделся в церковное платье и вооружился кропилом и чашей. Свита подвела к нему взопревшего директора станции, который под прицелами камер совершенно одеревенел и стал невосприимчивым к благости. Жомов-Пещерников спрыснул его святой водой и важно прошествовал к резервуару, который напоминал мелкий бассейн. Я сообразил, что это какой-то отстойник. Повсюду вились и тянулись трубы, шипел и постукивал потайной мотор, сверкали железные лестницы, дрожали стрелки. Я не мог отделаться от чувства, что нахожусь на съемках заключительной сцены боевика, когда герой и злодей выходят на последнюю сечу посреди мрачного завода или котельной. Правда, было много зрителей: сотрудники станции, наши ребята, пресса, какие-то дети, незнакомые мне личности из городской администрации. Все взоры были устремлены на Жомова-Пещерникова – кроме моего. Мой приковался к отравленной воде, которая понесла от врага. Я понятия не имел, что произойдет дальше, и подозревал, что мне не поможет никакая боевая выучка, если дела примут скверный оборот.

Где-то далеко в последний раз тявкнул Титоренко. Публика притворилась глухой.

Я всматривался в воду, стараясь различить следы Клея. Пустые надежды. Концентрация была гомеопатическая.

Жомов-Пещерников кивнул директору.

Тот замешкался. Тут я сообразил, что к юбилею станции не могли не подготовить выдающегося достижения. Конечно, они запланировали пуск какой-нибудь линии или что у них там, и директор предполагал, что ее полагается сначала благословить, а уж потом подключать. Но Жомов-Пещерников добродушно мотнул головой, и директор куда-то побежал. Через полминуты гробовая тишина сменилась ровным гулом.

Наш батюшка шагнул вперед, запел, окунул кропило в чашу и принялся освящать направо и налево, все и всех подряд. Потом подступил к краю бассейна, помянул Троицу, и благотворные капли устремились к зловещей водной глади. Мне их полет представился в замедленной съемке. Гестапо, зоопарк, Папаша, Файерволл и Коза расцвели перед умственным взором, словно показывали, что вот он итог, вот ради чего я ломал себе голову на грани жизни и смерти, вот что по недомыслию натворил покойный сэр Невилл Бобс. И я не обманулся в ожиданиях.

По воде пробежала рябь.

Затем она начала собираться в пузырь, а тот – отшнуровываться, и вот он уже повис и закачался на тонком стебле. Внезапно пузырь прозрел. Он провалился в двух местах и зазиял розовыми дырами, в которых подрагивали ультрамариновые зрачки. Век и бровей не было. Потом обозначился рот – вернее, мясистая половая щель со всеми анатомическими подробностями и гладко выбритая. Оттуда вывалился фигурный язык, как будто пузырь изнемог от томления в потенции бытия и облегченно выдыхал. Следом выросли рога, имевшие вид пупырчатых фаллосов. Пузырь наморщил лоб, поднатужился и родил пару длинных и пухлых рук, которые тут же приветственно раскинулись.

Зрители отшатнулись.

Пузырь не сказал ни слова, но странным образом сумел сообщить окружающим свой лютый голод по совокуплению со всеми на свете беззащитными существами. Все, чего ему хотелось, было написано на нем крупными буквами. Он стал раздуваться, медленно багровея. В очах заклубилась злоба, и вместо ультрамарина затлели угли. Я машинально схватился за карман, но оружия не было. Жомов-Пещерников отечески улыбался пузырю. Тут я понял, что в цеху стало жарко.

И этот жар нарастал. Пузырь тоже испытал некоторое неудобство и нахмурился. Как он сумел без бровей – не пойму. Я присмотрелся к воде и увидел тысячи мелких пузырьков, поднимавшихся на поверхность. Десятки тысяч, миллионы. Жомов-Пещерников блаженно щурился. Пузырь тревожно заозирался, не будучи в силах сообразить, что происходит. От воды пошел пар. И я догадался, в чем дело: наши сотрудники наладили подогрев – может быть, подвели какие-то гигантские кипятильники, или эта функция была изначально заложена в оборудование, не знаю, но факт оставался фактом: вода закипала.

До Водолея, наконец, дошло, и он в панике заметался. Но деться ему было некуда. Пузырики слились, набрали силу, вода начала бурлить. Водолея расперло; он вытаращил глаза. Рога, они же фаллосы, напряглись и разродились столбами молочного света. Из непристойного рта потекло.

– Поддайте еще! – крикнул кому-то Жомов-Пещерников.

Я живо представил полуголого кочегара этажом ниже. Наверно, он там и был. Так или иначе, температура резко подскочила. Мне пришлось попятиться от края – и вовремя. В следующую секунду раздался взрыв, и порождение брата Теобальда, обогащенное аспидным семенем Гидеона, оглушительно лопнуло и обратилось в розоватый, стремительно расходившийся пар.

Жомов-Пещерников перекрестил резервуар, повернулся и пошел прочь. Его сменил Боев, который примчался, застегиваясь на бегу, и возглавил развод перепуганных сотрудников станции по рабочим местам. Наши сновали между ними, подсовывая планшеты с расписками о неразглашении. Мне было нечего там делать, и я догнал батюшку.

Мы зашагали в ногу по пустынному коридору среди толстых войлочных труб. Где-то мерно дышал гигантский насос.

– Все явлено и предсказано, – заговорил Жомов-Пещерников, не дожидаясь моих расспросов. – Эти невежды забыли, что Водолей – воздушный знак, а вовсе не водный. Они изначально ошиблись с несущей субстанцией. Крестили дьяволом, но по старинке – водой, а на дворе уже время духа.

Я пришел в благоговейное восхищение от его прозорливости.

– Духовность, – приговаривал батюшка на ходу. – Вот она в самом что ни на есть практическом применении.

Тут мне пришла в голову непрошеная мысль.

– Послушайте, – сказал я и остановился. – Но он же растекся в воздухе. Значит…

Жомов-Пещерников тоже притормозил и повернулся.

– Да, господин полковник, – согласился он. – Никто не обещал, что будет легко. Это еще не конец времен. Не отрицаю, он перешел в воздух и будет смущать отечественные умы. Нам предстоит смертельная битва с невидимым противником. Но разве не в этом наше предназначение? Тут мы играем, что называется, на своем поле. Невидимое, неуловимое зло, смущающее слабых! Слава Богу, нашему опыту в этом деле позавидует любой враг.

Сыч

Я боюсь того сыча,

Для чего он вышит?

– Смотри, кто это?

Грузный молодой человек с готовностью оборачивается. Его подруга выдергивает руку и спешит к широкой каменной чаше, установленной на газоне. Над аккуратной травой чуть возвышается мелкая емкость величиной с небольшой бассейн. Почти такая же объемистая нога сокрыта, но есть. Она очень короткая. В чаше обитает деревянное изваяние.

Молодой человек, руки в брюки, вразвалочку косолапит за спутницей. Рядом визжит и лает детская площадка. Свистят качели, журчит фонтан. Местные привыкли к скульптуре и не замечают ее.

– Занятно, – бормочет кавалер. – В нем что-то есть.

Он смотрит дольше и пристальнее, чем мог бы – как будто впитывает. Его подруга тоже слегка околдована. В них затронуты общие струны, дрожащие глубоко, беззвучно.

– Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку, – вдруг начинает декламировать девушка. – На меня наставлен сумрак ночи…

– Наверно, это филин, – перебивает ее юноша.

Его немного раздражает, когда она читает стихи. Ему становится неловко. Он не против поэзии, но считает ее делом сугубо личным. Порыв к декламации – само по себе наитие – представляется ему избыточным самообнажением. Молодому человеку намного легче раздеться буквально.

Изваяние и впрямь напоминает филина. Резная глыба, и перья больше похожи на чешую. Лап нет, колода спилена. Крылья не обозначены. Голова не пойми какая – пожалуй, совиная, однако есть человеческий нос, а нижняя часть не то лица, не то морды продолжается в длинный, до пояса узкий фартук, который сразу и подбородок, лишенный рта, и щеки, и борода. Истукан нахохлился и ссутулился, но он скорее мил, нежели грозен.