Плавающая черта. Повести - Алексей Смирнов

– Родя, – произносит Соня.

Ее срывает в сметанную похоть. Родя падает тоже. Боль победно растопыривается, распирая дупло, и Евгений осознает, что нет ни соуса, ни вообще тумана. Есть комната и восемь человек в ней, включая его самого. Все более или менее обнажены. Синхронная страсть обволакивает, как незримая сфера, рождаемая гулким музыкальным инструментом. Евгений скашивает глаза на Таню. Та раздосадована и хочет скорее размякнуть опять. Зрачки подергиваются пленкой, напоминающей жабо смертельно ядовитого пластинчатого гриба.

Осыпаются остальные; они не снимались с места и воспарялись воображаемо, теперь они просто больше не смотрят на Евгения.

Грохочет кулак. Под руку попадается случайное блюдце, оно летит на пол. Компания вздрагивает. Евгению ясен секрет пробуждения. Зубная боль действенна, но мало ее, и он подбирает осколок, чиркает по руке. Ясности прибавляется.

– Почему? – тупо спрашивает Шурик-танкист.

Евгений, не отвечая, тянется и успевает черкануть по голой безволосой груди. Шурик кривится, лицо у него уже не такое баранье. Безобразно расползается кровь.

– Кто вы, где мы? – выкрикивает Евгений.

Шурик приоткрывает рот и подозрительно озирается. У него густые брови, высокие скулы. В роду побывал якут или калмык. Татарин, мордвин.

Лидия потерянно изгибается черной струной. Евгений встает. Пушечное мясо в ногах, килограммов двести. Прилагая великие усилия, он доходит до вазы, бросает на пол цветы, почти невесомые от старости и похожие на мертвых мотыльков. Взбалтывает, улавливает плеск. Размахивается и окатывает Таню тем, что осталось. Та чуть шарахается и начинает хлопать глазами.

– Почему вы хозяйничаете? Дома у себя пачкайте!

– Да, я не дома, – кивает Евгений, берясь за щеку и тут же отнимая руку: пусть болит, истинно нет худа без добра. – А где?

– У меня, это мой дом, – хрюкает рыжая, утираясь.

Она успокаивается, пленка затягивается. Ряска, потревоженное болото. Евгений замахивается стеклом. Танкист перехватывает его руку.

– Что это вы разошлись?

– Вы не понимаете? – огрызается тот. – Нас гипнотизируют! А боль приводит в чувство!

Шурик ищет, чем вытереться. Кровь у него не хлещет, но красные, уже подсыхающие разводы выглядят неприятно.

– Не видите, я с дамой, – бормочет танкист.

Ему уже и не больно. Евгений тоже понемногу привыкает. Татьяна и думать забывает о цветах. Она выставляет лопатой язык и дерзко слизывает натекшую каплю, глядя Евгению в глаза. Соус обволакивает собрание. Соня уже сидит у Родиона на коленях. Андрей встает, огибает стол, заходит Наташе за спину и становится на четвереньки. Та размыкает тугие губы, смеживает веки, не поворачивается и ждет. Никто не знает, какую штуку отмочит Андрей – никто на них и не смотрит, но его откровенно животная повадка сродни пряной приправе, и собрание безотчетно вбирает скотскую остроту. Их надо бить по головам, понимает Евгений, бить и бить. Ему хочется этого все меньше. Пока силы есть, он шарит по комнате взглядом и, наконец, упирается в утюг. Прикидывает длину шнура. Ищет удлинитель. Замечает его под креслом, тот свернулся кольцом. Соус начинает вести себя странно. Он будто реагирует и настораживается. Евгению чудится, что тот начинает заползать в него снизу и вроде как неуверенно разогреваться. Еще не жжет, но может. Кто-то мучается сомнениями и раздумывает, вмешаться или нет. Скорее всего, этот некто читает мысли, но не дословно, а лишь угадывает общую направленность.

Евгений улыбается Татьяне и гладит по шее. Та начинает мурчать. Жжение отступает, не успев напитаться мощью. Евгений не задерживается и словно рассеянно движется к креслу, прихватывая по дороге утюг. Сметана разогревается, вползает обратно. Теперь придется действовать быстро.

Вилка. Розетка номер первая. Еще одна вилка. Розетка номер вторая. Жжет все яростнее, про зуб уже можно забыть. Кто тут поближе, Лида? Потрогать Лиду, это должно помочь. От них и ждут, чтобы они разожглись друг на дружку. Принудительное спаривание, злонамеренный эксперимент неустановленных лиц. Танкист, имеющий на нее виды, ошеломленно глядит на Евгения, как на внезапную вошь. Лида не реагирует, а жжение набирает силу. Только Татьяна, значит. Не время разбираться в этой тонкости. Утюг уже нагрелся. Сметанный соус – дело, конечно, не в нем, он лишь орудие, но пусть будет как бы в нем – спохватывается, угадывает намерения. Поздно. Евгению ясно, что он управится.

Раз! Утюг вжимается Лиде между лопаток, и та визжит, как резаная свинья. Два! Соня подскакивает, но вместо визга – воет. Родион тянет пухлую лапищу – три! Мат-перемат. Сметанный покров, местами успевший образовать коросту, рвется в лоскуты. Евгений, если напряг бы воображение, сумел бы нафантазировать чавканье и хруст. Но ему не до этого, ибо раскаленная лава теперь колышется близ сердца. Четыре! Андрею достается в лоб, которого нет, и пахнет паленой шерстью. Трещит седина. Пять! Компанию попустило, все начали что-то соображать, еще не ошпаренные привстали. Наташа, не понимая бедлама, пытается нырнуть под стол, и получает в поясницу, где мигом прожаривается большое шероховатое пятно. Танкист Шурик, забывший о порезе, пытается перехватить руку Евгения. Не то положение, чтобы миндальничать. Шесть, в лицо! Лейтенант издает глухой стон и отшатывается. Пелена уже падает, падает, падает, чары рассеиваются. Татьяна очень кстати вываливает груди, хотя и в заполошности. Семь! Восемь – себе! Уже теряя сознание от боли в потрохах, Евгений прижимает утюг к щеке. Железная подошва сурова, и он орет. Он и вправду лишается чувств.

3

– Надо маслом. Здесь есть масло?

– Вы с ума сошли, никакого масла! Только холодной водой.

– Перестаньте бредить. Врач, что ли?

– Именно так!

– Ну и помалкивайте, разное говорят! Можете мочить, если нравится, а я намажу.

Пелены больше нет. Вернулись запахи, вкусы, цвета, обертоны. Они и не исчезали, на них не обращали внимания. Другое дело – прояснившееся сознание. Сумерки, однако вокруг ослепительно ярко. Не приходится сомневаться, что это иллюзия. Эффект контраста. От этого – новая парадоксальная оглушенность. Общество занято какой-то чепухой и спорит, чем себя обрабатывать, тогда как уместнее озаботиться главным: бежать без оглядки. Но вместо этого все суетятся, галдят, перебирают аптечку, которую спешно приволокла Таня. Родион разматывает бинт, Шурик плещет в лицо из-под крана. Лидия заливается слезами и просит взглянуть на ее спину. Евгений иссяк. Совершив посильное должное, он впадает в прострацию. Щека лоснится от растительного масла. Он уступает бразды любому, кто подберет. Такой находится: это доктор Андрей, пострадавший меньше других.

Он не сразу соображает, как обратиться к собранию.

– Слушайте, все! – возглашает он наконец. – Давайте выберемся отсюда, а уж потом остальное. Мне кажется, нас отравили или подвергли внушению. Возможно, то и другое. А похитили – наверняка.

– Правильно, – бормочет Шурик и выбегает в коридор.

Там вешалка с какой-то одеждой; ящик для обуви; рожок, увенчанный кукишем; пара дверей с табличками – слон, поливающий себя из хобота, и такой же второй, пристроившийся мочиться. Шурик, по-прежнему в кителе и несвежем исподнем, осуществляет хищный скачок и оказывается у старой деревянной двери с цепочкой и парой древних крюков, без глазка.

Танкист внезапно краснеет поверх ожога добавочно, по ноге бежит бесшумная струйка, собираясь в пенную лужицу. Он разевает рот, превратившийся в пасть, и принимается не то ухать, не то ахать, как если бы не справляясь с неким непристойным, крайне настойчивым воздействием с тыла. Ему кажется, что его посадили на железный кол и подали электрический ток, а в лицо задышал опарыш толщиной в ногу. Резкая боль сливается с омерзением и чистым ужасом, которые не имеют зримой причины и объявляются в чистом виде, как будто в положенные мозговые области воткнули гнилые гусиные перья. Нет в мире силы, которая заставила бы старшего лейтенанта взяться за дверную ручку.

Рыжая Таня видит происходящее и проявляет смекалку. Ей нечего объяснять, результат налицо. Впечатления военного наглядны и убедительны. Она устремляется к окну, намереваясь распахнуть его и позвать на помощь, ибо выпрыгнуть с четвертого этажа возможности нет, и Тане ли как хозяйке это не знать. Она тянется к раме и моментально опорожняет кишечник. Из горла исторгается писк. Ее не отбрасывает волшебная сила, причины скрываются собственно в Тане. Она оседает кулем, и окружающие жмутся к стенам.

Никто ничего не понимает, за исключением главного: к двери нельзя. С окном то же самое.

– Сядем, – предлагает Родион. Дрожащий голос его – уже.

Таня кое-как поднимается, оскальзывается, упрямо снова встает и спешит в ванную. Евгений прислушивается: похоже, он вообще не ждет добра от всяких дверей. Однако шумит вода: обошлось. Журчание смешивается с потерянным воем.