Белые паруса. По путям кораблей - Юрий Усыченко

Так и прошла зима — без особых забот, скорее хорошо, чем плохо.

С первым зовом весны они были в яхт-клубе. Здесь и нашел их Михаил.

Яхт-клуб встретил пришедшего гомоном звонких молодых голосов, блеском свежевыкрашенной «посуды», маникюрным запахом нитрокраски. Возле яхт, швертботов, катеров хлопотали их экипажи — скребли, чистили, красили, лакировали, прилаживали рангоут и такелаж. Весенние голоса и весеннее солнце дополняли друг друга.

Костя и Нина обдирали рашкетами старую краску с бортов «Тайфуна». Под остриями металлических скребков краска завивалась тонкими стружками, неторопливо падала на землю. Таких стружек было много вокруг — работали капитан и матрос давно.

Девушка первой заметила приближающегося Михаила и, даже забыв поздороваться; нетерпеливо воскликнула:

— Ну?

— А что ж? — немного рисуясь, дескать, я и не сомневался в результатах экзамена, ответил он. — Все в порядке.

— Выдержал, значит? — уточнил Костя.

— Эге.

— Поздравляю. — Покровительственно-небрежный тон в разговоре с Семихаткой у Кости так и остался, однако чувствовалось, что он рад за товарища. Тот понял, ответил дружеской улыбкой.

— И я поздравляю. — Нина протянула руку. Новоиспеченный яхтсмен крепко пожал ее. Обменялся рукопожатием и с Костей.

— «Правила предупреждения столкновений судов» спрашивали? — осведомилась Нина. — Мне их труднее всего заучить было.

— Спрашивали. Статью двадцать четвертую, — полузакрыв глаза, начал «сыпать», отвечая выученное назубок. — Всякое судно, подходящее к другому с направлением более двух румбов позади траверза, то есть, находящееся в таком положении относительно обгоняемого судна, что ночью с него невозможно видеть ни одного из бортовых огней, должно считаться обгоняющим судном… Во!

— Лихо, — кивнул Костя. После паузы добавил:

— Теперь давай за дело. Матросом идешь ко мне на «Тайфун». Она, — глазами показал на девушку, — предложила, дядя Пава согласился, и я не против.

Михаил стал вторым матросом, полноправным членом команды морской яхты «Тайфун».

Говорят, во всяком деле самое важное — начать. Может, так око и есть. Случайность столкнула Михаила с яхтами и морем, а теперь лишиться парусного спорта для него значило бы лишиться многого. Правда, по-прежнему не все шло гладко. Едва взявшись за кисть, чтобы красить «Тайфун», Михаил ухитрился вымазаться краской на диво всему яхт-клубу, когда прилег отдохнуть, незаметно угодил волосами в растекшуюся по доскам лужицу смолы, приклеился к своему ложу, вставая, выдрал клок из шевелюры. Случались и другие неприятности. Но не они решали дело. Все-таки моряк из него получался.

Скоро общими усилиями «Тайфун» был спущен на воду и отправился в первый весенний рейс.

С утра штилело, а во второй половине дня, когда Михаил и Нина после смены пришли в яхт-клуб, «заработал», как говорят моряки, «горишняк» — ветер спокойный, ровный, хотя и довольно крепкий. Костя приказал зарифить грот — «Тайфун» вышел в море с уменьшенной парусностью. Несмотря на эту предосторожность, яхту кренило сильно. Крутые волны сшибались с «Тайфуном», обдавая сидящих в кокпите холодными брызгами. Пришлось натянуть сверх обычного платья непромокаемые штормовые костюмы-венцерады. Нос яхты, подброшенный волной, звонко шлепал об воду.

— Давай, Семихатка, за борт вылазь, откренивай, — скомандовал Костя. — Приучайся работать, как на гонках полагается.

Приказ капитана Михаил встретил без всякого удовольствия. Однако дисциплина есть дисциплина. Не покажешь же, что струсил, тем более при Нине. Но как не хочется вылезать из кокпита, ложиться на мокрый скользкий борт, висеть над клокочущей бездной, ослабляя весом своего тела крен «Тайфуна». Свалиться в море при резком движении яхты легче легкого. А на Михаиле тяжелый резиновый костюм, который сковывает движения. Не успеешь стянуть с себя венцераду, в ней и минуты не продержишься на воде.

Щеки Михаила побелели, губа судорожно закушена, в глазах мелькает страх. Но владеть собой уже научился. Ни словом, ни жестом не выдавая своих настоящих чувств, он висит на борту яхты, время от времени, лихости ради, откидываясь корпусом гораздо дальше, чем требуется. Когда девушка — свежая, растрепанная ветром, довольная — обернулась к нему, спросила: «Как дела?», Михаил улыбнулся в ответ. Правда, улыбка получилась довольно вынужденная, Нина и Костя обменялись взглядами.

— Не робей, Семихатка, — покровительственно сказал Костя.

А когда все кончилось, яхта повернула и с попутным ветром пошла в гавань, как горд и доволен был Михаил! Ведь он боялся и сумел побороть страх.

На причале убирали паруса. Михаил искоса поглядывал на Нину. Девушка поняла, чего он ждет, сказала:

— Ты здорово за бортом работал. Я даже испугалась, на тебя глядя.

Он вспыхнул, благодарно посмотрел на Нину. Она не заметила взгляда, повернулась к Косте:

— Сегодня в восемь?

— Как всегда, будь здоров, Семихатка.

Они ушли. Михаил присел на скамью. Хорошее настроение исчезло, стало грустно. «Каждый вечер встречаются», — подумал он и при мысли этой вдруг начала закипать глухая неприязнь к Косте. «Чего меня глупой кличкой зовет, у меня имя есть! Сам-то морского волка из себя строит… Правильно Остап Григорьевич назвал — цаца и есть».

Порывы «горишняка» не долетали в заливчик, здесь было тихо. Маленькие волны, шелестя, ударялись о бетон пирса. Их голос успокаивал, баюкал. Разве можно вмешиваться в чужие дела? Не нравятся товарищи по яхте, бросай «Тайфун». Михаил понимал: не сделает, не бросит… «Тогда что же?.. Ничего. Совсем ничего…»

Поднялся со скамьи и пошел домой. А ночью долго ворочался на горячей постели, никак не мог заснуть.

Утром от этих дум остался странный осадок — прозрачной и приятной печали. Хотелось настроиться на грустный лад, а молодое сердце не принимало грусть, радовалось свежему утру, солнцу, морской синеве, рабочему гулу, который стоял над доком.

Михаила послали работать в трюм «Суворова», где второй день приваривала угольники к пиллерсам Нина. Настроение его поднялось еще больше.

Трюм был гулкий, пустой, прохладный. Центр его освещали солнечные лучи, образуя на палубе вытянутый квадрат, в закраинах сгустилась темнота. Синие всполохи электросварки залетали в углы и там гасли. Пахло, как во всех корабельных трюмах, — зерном, железом, углем и еще чем-то неуловимым, присущим только трюму. Сквозь широкую горловину люка было видно синее небо и белые облака, и если смотреть на пушистые горы, то казалось, что пароход плавно движется, а они стоят на месте.