Белые паруса. По путям кораблей - Юрий Усыченко

Трюм был гулкий, пустой, прохладный. Центр его освещали солнечные лучи, образуя на палубе вытянутый квадрат, в закраинах сгустилась темнота. Синие всполохи электросварки залетали в углы и там гасли. Пахло, как во всех корабельных трюмах, — зерном, железом, углем и еще чем-то неуловимым, присущим только трюму. Сквозь широкую горловину люка было видно синее небо и белые облака, и если смотреть на пушистые горы, то казалось, что пароход плавно движется, а они стоят на месте.

Кроме Нины и Михаила в трюме не было никого, и может поэтому парень и девушка за все рабочие часы не обменялись ни словом, каждый молча делал свое дело. Когда прогудел гудок перерыва, Нина первой отложила электрод, сняла предохранительный щиток.

— Устала, — сказала девушка и сладко потянулась, заложив руки за голову. Михаил покраснел от мысли о том, как напряглось под комбинезоном ее мускулистое, гибкое тело. Не ответил, отвел глаза.

— Давай поедим здесь, — предложила Нина. — В столовую не пойдем.

— У меня с собой ничего нет.

— Моего хватит на двоих. Мама положила, будто на Северный полюс. Глянь.

Развернула пакет, вынула термос, хлеб с брынзой, куски жареной рыбы.

— Что ж, давай.

Сели прямо на металлическую палубу, «по-турецки», друг против друга. Она аппетитно откусывала от большого ломтя, лукавые глаза глядели весело.

— Ты «Три плюс два» видел? — спросила Нина, утолив первый голод. Отвинтила кружку-стаканчик термоса, налила кофе, протянула Михаилу. — Пей.

— Сперва ты… Не видел.

— Ладно, сперва я. Мы с Костей вчера смотрели, хорошая картина, смешная.

Отхлебнула из стаканчика и, следуя какой-то своей логике мыслей, заключила:

— Мы с Костей смешные не любим.

— А какие?

— Героические. Про партизан, про войну… Смотрю и думаю: вот мой отец показан.

— Он военный?

— Партизаном был; Здесь, в Одессе. В сорок третьем году, двенадцатого января, они фашистский склад взорвать хотели,

Замолкла. Где-то протяжно и грустно прогудел паровоз.

— В бою погиб? — после паузы тихо спросил Михаил.

— Мой в бою, Костяного раненым взяли. Через два дня повесили.

— Костиного?

— Да. Я же говорю, они фашистский склад взорвать хотели.

— Так твой и Костин отцы в одном отряде были?

— Конечно.

— Ты и Костя давно знакомы?

— Сколько себя помню.

Снова пауза. Он сказал:

— Неудобно так сидеть — ноги затекли. И холодно здесь.

— Прохладно, — возразила Нина. — В трюме всегда прохладно.

Он не ответил. Ему теперь все не нравилось и вдруг потерялась нить разговора. Спросил:

— А работаешь давно?

— Я после десятилетки в контору попала, в артель делопроизводителем. Вот тоска-то! На второй день говорю Косте: «Сбегу».

— Все равно, — сказал Михаил, которому вдруг захотелось обидеть девушку. — Все равно долго не проработаешь. Замуж выйдешь, дети пойдут, какая тогда из тебя сварщица.

Против ожидания Нина не обиделась.

— Да, — просто ответила она. — В общем, конечно, должность неженская. Переведусь на другую.

От ее спокойного дружеского тона ему стало стыдно.

— Верно, — ободряюще проговорил Михаил. — Мало ли делов.

— Дел, — поправила она… — Ты десятилетку кончил?

— Ага.

— Дальше пойдешь учиться?

— Не знаю. Всякое думаю. Весной почему-то особенно много думаешь: и туда хочется, и сюда. У тебя бывает?

— Когда Костя седьмой класс кончал, а я пятый, мы хотели на пароход незаметно пробраться и с ним в плавание уйти.

— Вместе?

— Конечно.

Михаилу опять стало грустно. Чтобы прервать неловкое молчание, посмотрел на часы.

— Двадцать минут осталось, выкупаться успеем. Встал. Из вежливости предложил:

— Пойдем?

— Нет, не хочу.

Когда он по скоб-трапу поднялся на палубу, Нина легла в освещенном солнцем квадрате, положила под голову оставленную Михаилом брезентовую куртку. Девушка рассеянно следила за облаками, что плыли и плыли в небесной синеве, думала о своем.

А Михаил так и не выкупался. Выбравшись из трюма, стоял у борта, слушал жалобные крики чаек, спрашивал себя: почему от хорошего разговора с Ниной появился в душе грустный осадок?

В тот же день Нина, сама того не желая, обидела и Костю.

Они встретились вечером на Приморском бульваре. Костя и Нина любили смотреть отсюда на море, на уходящие корабли, на желтую степь вдали. Когда спускались сумерки, весело и чуть с хитринкой, как давний друг, начинал подмигивать маяк. Да он и был их давним другом, Костя и Нина видели его подмигивания много раз.

Костя положил ей руку на плечо. Девушка отстранилась:

— Не надо.

Новая, привезенная из Америки мода — ходить с парнем так, будто он держит подругу за шиворот, Нине не нравилась. Костя молча подчинился, взял ее «по старинке» — под руку.

Молча пошли по аллее, вслушиваясь в синие звуки духового оркестра, летящие из гавани. Аллея была темная, лишь иногда блики фонарного света падали на лицо Нины и каждый раз выглядело оно по-новому.

— На «Суворове» я пошабашила, — сказала Нина. — Завтра в другое место переведут, наверно, на «Борец».

«Борец» был трехсоттонный лихтер, недавно поставленный на ремонт.

— Да? — безразличным тоном откликнулся Костя.

— В трюме вместе с Михаилом работали весь день.

— А еще кто? — Теперь голос Кости был деланно, а не искренне равнодушным.

— Никто, бригада Коржа давно ушла. Мы вдвоем, даже на обеденный перерыв наверх подыматься не стали.

Косте рассказ ее нравился все меньше и меньше.

Презрительно спросил:

— Значит, весело было с Семихаткой?

— А что? Напрасно ты над ним подсмеиваешься. Он парень неплохой и дело знает, уже помощником бригадира стал.

— Ну и черт с ним! — оборвал Костя. — Хватит!

Нина остановилась, недоуменно посмотрела на спутника.

— Ты что?

— Ничего, надоело! Весь вечер одно и то же. Подумаешь, событие… — хотел сказать: «с Семихаткой день провела», но передумал и повторил: — Подумаешь событие — на «Суворове» вкалывать кончили.

Глаза девушки от обиды стали большими-большими. Выдернула свою руку из Костиной:

— Завидно тебе! Сам без дела болтаешься, вот и завидно!

Попала, что называется, в точку. Он растерялся, не знал, что ответить. Слушая рассказ о минувшем дне, Костя ощущал не только ревность к Михаилу, но, еще в большей степени, зависть. Ведь он сам — на отшибе, чужим стал в цеху. Все дальше отходит от заводской жизни, от старых друзей. А новые? С Шутько подружился, однако была эта дружба какая-то недружная. Они не делились мыслями, планами своими, многое из того, о чем думал один, другой попросту не понял бы. И Костя чувствовал себя очень одиноким.